Здоровые поселяне Норика и Паннонии снова усвоили нравы варваров, и названия гепидов, болгар, сарматов и баваров оставили в итальянских провинциях ясно распознаваемые воспоминания. Старинные союзники лангобардов саксы приняли приглашение Альбоина и прислали ему двадцать тысяч воинов вместе с их женами и детьми. Храбрость этих союзников способствовала его успехам, но его армия была так многочисленна, что их присутствие или отсутствие было бы не очень заметно. Всякому было дозволено исповедовать такую религию, какую желал. Король лангобардов был воспитан в арианской ереси; но католикам, при отправлении их богослужения, он позволял молиться о его обращении в истинную веру, а более упорные варвары могли приносить в жертву богам своих предков козу или, быть может, пленников. Лангобардов связывала с их союзниками общая привязанность к вождю, отличавшемуся всеми добродетелями и пороками варварского героя, а предусмотрительный Альбоин заготовил для экспедиции огромные запасы всякого рода оружия. Лангобарды везли с собой всю свою движимость, а свои земли охотно уступили аварам вследствие данного этими последними торжественного обещания, которое было и дано и принято без усмешки, что, если лангобардам не удастся завоевать Италию, этим добровольным изгнанникам будет возвращена их прежняя земельная собственность.
Они, вероятно, и не имели бы успеха, если бы им пришлось иметь дело с Нарсесом, а заслуженные воины, когда-то участвовавшие в победах римского полководца над готами, неохотно шли бы против врага, которого и боялись и уважали. Но слабость византийского двора была благоприятна для варваров, и лишь ко вреду Италии император в первый раз внял жалобам своих подданных. Доблести Нарсеса были запятнаны корыстолюбием, и он накопил в течение пятнадцатилетнего управления такие сокровища из золота и серебра, которые далеко превышали размер состояний, приличный для честных людей. Его управление было тягостно и непопулярно, и римские послы выразили без всяких стеснений общее неудовольствие. Они смело заявили перед троном Юстина, что их рабство под готским владычеством было более сносно, чем деспотизм греческого евнуха, и что, если их тиран не будет немедленно удален, они будут руководствоваться при выборе нового повелителя требованиями своего собственного благополучия. К опасениям восстания присоединился голос зависти и клеветы, так еще недавно восторжествовавший над заслугами Велисария. Новый экзарх по имени Лонгин был назначен преемником завоевателя Италии, а низкие мотивы этой отставки обнаружились в оскорбительном письме императрицы Софии. Она приказывала Нарсесу “предоставить мужчинам занятие военными делами и возвратиться на свое настоящее место среди дворцовых служанок, где ему снова дадут в руки прялку”. “Я впряду ей такую нитку, которую она не скоро выдернет!”— таков был, как рассказывают, ответ, вызванный из уст героя негодованием и сознанием своих заслуг. Вместо того чтобы явиться у входа в византийский дворец в качестве раба или жертвы, он удалился в Неаполь, откуда (если можно верить тому, что рассказывалось в его время) пригласил лангобардов наказать и монарха, и народ за их неблагодарность. Но народные страсти столько же изменчивы, сколько они свирепы, и римляне скоро вспомнили о заслугах своего победоносного главнокомандующего или убоялись его мщения. Они раскаялись и получили прощение через посредство папы, предпринимавшего для этой цели благочестивое странствование в Неаполь; тогда Нарсес принял более мягкий вид, стал выражаться более приличным для верноподданного языком и согласился избрать постоянным местом своего пребывания Капитолий. Хотя смерть и постигла его в последнем периоде старости, она была и несвоевременна, и преждевременна, так как только его гений был способен загладить последнюю и пагубную ошибку его жизни. Действительное или мнимое существование заговора обезоружило и разъединило италийцев. Солдаты были раздражены опалой своего главнокомандующего и оплакивали его смерть. Они не были знакомы со своим новым экзархом, а Лонгин, со своей стороны, не был знаком с положением армии и страны. В предшествовавшем году Италия была опустошена мировой язвой и голодом, и недовольный народ приписывал эти ниспосланные природой бедствия вине и безрассудству своих правителей.
Каковы бы ни были причины его самоуверенности, Альбоин полагал, что ему не придется померяться с римской армией на поле сражения, и это ожидание оправдалось на деле. Он поднялся на Юлийские Альпы и оттуда с презрением и с жадностью окинул взором плодоносные равнины, за которыми его победа навсегда закрепила название Ломбардии. Избранный отряд под начальством надежного герцога был поставлен в Forum Julii, теперешнем Фриуле, для того чтобы охранять горные проходы. Лангобарды не попытались завладеть сильно укрепленной Павией и вняли мольбам жителей Тревизо; медленно подвигаясь вперед во главе обремененной обозом массы людей, Альбоин занял дворец Вероны и самый город и через пять месяцев после своего выступления из Паннонии осадил Милан, восстававший в ту пору из своих развалин. Его приближение повсюду наводило ужас; он повсюду или находил, или оставлял после себя печальную пустыню, а малодушные италийцы считали его непобедимым, не пытаясь проверить это предубеждение на опыте. Объятые страхом жители искали убежища среди озер, утесистых гор и болот, унося с собой самые ценные пожитки и только отсрочивая момент своего порабощения. Патриарх Аквилеи Павлин перевез все свои сокровища, и церковные и мирские, на остров Градо, и его преемников усыновила юная Венецианская республика, которую постоянно обогащали общественные бедствия. Занимавший кафедру св. Амвросия, Гонорат легкомысленно принял вероломное предложение капитуляции, и коварный Альбоин принудил архиепископа вместе с миланским духовенством и миланской знатью искать убежища за более надежными стенами Генуи. Вдоль морского побережья мужество жителей поддерживалось тем, что они легко добывали съестные припасы, не утрачивали надежды на скорую помощь и могли в крайнем случае спастись бегством; но внутренними итальянскими провинциями, от возвышенностей Триента до ворот Равенны и Рима, лангобарды завладели, не дав ни одного сражения и не предприняв ни одной осады. Покорность населения побудила варвара принять на себя роль законного государя, а беспомощный экзарх ограничился исполнением той обязанности, что известил императора Юстина о быстрой и непоправимой утрате его провинций и городов. Только один старательно укрепленный готами город оказал сопротивление завоевателю, и в то время, как летучие отряды лангобардов покоряли Италию, королевский лагерь был в течение трех с лишком лет раскинут перед западными воротами Тицина, или Павии. То же самое мужество, которое внушает уважение цивилизованному врагу, возбуждает ярость в варварах, и выведенный из терпения Альбоин связал себя страшной клятвой, что при общей резне не будет оказано пощады ни возрасту, ни полу, ни личным достоинствам. При помощи голода он наконец получил возможность исполнить свой кровожадный обет; но в то время, как он въезжал в городские ворота, его лошадь споткнулась, упала, и ее никак не могли поднять. Кто-то из его свиты, движимый состраданием или благочестием, заметил, что этот факт есть признак гнева небес; завоеватель призадумался и смягчился: он вложил в ножны свой меч, расположился для отдыха во дворце Теодориха и объявил объятому страхом населению, что оно должно жить и повиноваться. Восхищаясь положением города, который стал тем более дорог для его гордости, что достался ему нелегко, он отнесся с пренебрежением к древнему величию Милана, и Павия пользовалась при нескольких поколениях почетом столицы Итальянского королевства.
Царствование основателя этого королевства было блестяще и непродолжительно, и прежде чем Альбоин успел ввести порядок во вновь завоеванных землях, он сделался жертвой домашней измены и женского мщения. В одном дворце подле Вероны, построенном вовсе не для варваров, он угощал своих ратных товарищей; опьянение служило наградой за храбрость, и сам король, из склонности к вину или из тщеславия, вышел из обычных границ своей невоздержанности. Осушив несколько больших кубков рецийского и фалернского вина, он приказал принести череп Кунимунда, служивший самым гордым и самым ценным украшением для его столовой посуды. Сидевшие за столом вожди лангобардов выразили свирепый восторг при виде этой чаши победы. “Налейте еще раз эту чашу,— воскликнул безжалостный завоеватель,— налейте ее до краев, поднесите ее королеве и попросите ее от моего имени повеселиться вместе с ее отцом”. Задыхавшаяся от скорби и от гнева Розамунда имела достаточно присутствия духа, чтобы ответить: “Воля моего господина да будет исполнена”, и, прикоснувшись к чаше губами, дала в глубине своей души клятву, что смоет это оскорбление кровью Альбоина. В качестве оскорбленной дочери она могла бы иметь некоторое право на снисходительность, если бы она не нарушала обязанностей жены. Непримиримая в своей ненависти и непостоянная в своих любовных привязанностях, королева Италии спустилась с высоты престола в объятия подданного, и королевский оруженосец Гельмигис сделался тайным орудием и ее наслаждений, и ее мщения. На приглашение убить короля Гельмигис уже не мог возражать ссылкой на долг верности или признательность; но он трепетал при мысли как о преступности, так и об опасности предприятия, так как ему были хорошо известны необыкновенная физическая сила и неустрашимость воина, при котором он так часто находился на полях сражений. По его настоятельной просьбе ему дали в помощники одного из самых храбрых лангобардских бойцов; но от великодушного Передея не могли добиться ничего другого, кроме обещания хранить тайну, а способ, которым Розамунда вовлекла его в преступление, доказывает, до какого бесстыдства она доходила и в делах чести, и в делах любовных. Она легла в постель одной из прислужниц Передея, с которой тот находился в любовной связи, и под разными предлогами не зажигала огня и не говорила ни слова до тех пор, пока не получила права объявить своему компаньону, что он насладился королевой лангобардов и что это изменническое прелюбодеяние должно иметь последствием, или его собственную смерть, или смерть Альбоина. Он предпочел быть сообщником, а не жертвой Розамунды, которая была одарена такой неустрашимостью, что не была доступна ни для страха, ни для угрызений совести. Она стала выжидать благоприятную минуту и скоро нашла ее: король, встав из-за стола с отяжелевшей от вина головой, лег по своему обыкновению вздремнуть. Его вероломная супруга, по-видимому, заботившаяся о его здоровье и спокойствии, приказала запереть дворцовые ворота и унести оружие, распустила прислугу и, убаюкавши мужа своими нежными ласками, отворила дверь спальни и потребовала от заговорщиков, чтобы они немедленно привели в исполнение свой кровавый замысел. Услышав шум, воитель вскочил со своего ложа; он схватился за свой меч, но не мог обнажить его, потому что он был прикреплен к ножнам рукою Розамунды, а небольшой стул, который был единственным попавшимся ему под руку оружием, не мог долго защищать его от вооруженных копьями убийц. Дочь Кунимунда улыбнулась, когда он упал мертвым; его похоронили под лестницей, которая вела во дворец, и признательное потомство лангобардов долго чтило гробницу и память их победоносного вождя.
