“В течение тридцати двух лет, Юстиниан ни разу не оказал такой снисходительности, и многие из его подданных отказались от владения землями, ценность которых была недостаточна для удовлетворения казенных взысканий. Анастасий освободил на семь лет от уплаты налогов те города, которые пострадали от неприятельского нашествия; владения Юстиниана терпели опустошения от персов и от арабов, от гуннов и от славонцев; но дарованное им бесполезное и бессмысленное освобождение от налогов на один только год ограничивалось теми городами, которые были взяты неприятелем”. Таковы выражения тайного историка, который положительно отрицает, чтобы жителям Палестины было оказано какое-либо снисхождение после восстания Самаритян; это было ложное и гнусное обвинение, опровергаемое достоверным свидетельством, что этой опустошенной провинции было выдано пособие в тринадцать центенариев золота (52 ООО фунт, ст.) вследствие ходатайства св. Саввы. III. Прокопий не соблаговолил объяснить, в чем заключалась система податного обложения, опустошавшая землю подобно буре, сопровождаемой градом, и поражавшая жителей подобно моровой язве; но мы сделались бы соучастниками в его злобных нападках, если бы возложили на одного Юстиниана ответственность за то древнее и суровое правило, что весь округ должен уплачивать государству за умерших и за разорившихся. Аппопа, или снабжение армии и столицы зерновым хлебом, была тяжелым и произвольным налогом, быть может в десятеро превышавшим средства земледельцев, а бедственное положение этих последних еще усиливалось от неправильности весов и мер и от обязанности тратить деньги и труд на перевозку этого хлеба в отдаленные центры. В эпохи неурожаев соседние провинции - Фракия, Вифиния и Фригия подвергались экстренным реквизициям; но владельцы, совершившие утомительное путешествие и опасный переезд морем, получали такое неудовлетворительное вознаграждение, что предпочли бы отдать у дверей своих хлебных амбаров и свой хлеб, и издержанные на его перевозку деньги. Эти меры предосторожности могли бы служить указанием на нежную заботливость о благосостоянии столицы; тем не менее Константинополь не избег хищнического самовластия Юстиниана. До его царствования входы в Босфор и в Геллеспонт были открыты для свободной торговли и был запрещен только вывоз оружия для варваров. У каждых из этих городских ворот был поставлен претор, в качестве орудия императорского корыстолюбия; на корабли и на привозимые в них товары были наложены тяжелые пошлины; бремя этих поборов легло на несчастных потребителей; бедняки стали страдать от искусственного недостатка в съестных припасах и от чрезмерно высоких цен, и привыкшему рассчитывать на щедрость своих монархов народу нередко приходилось жаловаться на недостаток и воды, и хлеба. Так называемый налог на воздух, или воздушный налог, который не имел другого, более ясного названия, не был установлен никаким законом и не падал ни на какой определенный предмет, заключался в том, что император ежегодно принимал в подарок от своего преторианского префекта 120000 фунт, ст., а способ уплаты этого подарка предоставлялся усмотрению этого могущественного сановника. IV. Но даже этот налог был менее обременителен, чем привилегия монополий, препятствовавшая полезной конкуренции торговцев и облагавшая произвольными пошлинами нужды и роскошь подданных ради незначительных и бесчестных барышей.

Автор “Анекдотов” говорит: “Лишь только императорская казна присвоила себе исключительное право торговать шелком, многочисленный класс людей, состоявший из промышленников Тира и Берита, впал в крайнюю бедность; эти люди или умирали с голоду, или искали убежища в персидских владениях, на неприятельской территории”. Одна провинция, быть может, действительно пострадала от упадка мануфактурной промышленности; но в том, что касается шелка, пристрастный Прокопий недосмотрел той неоценимой и долговечной пользы, которую доставила империи любознательность Юстиниана. С такой же осмотрительностью следует относиться к тому факту, что Юстиниан увеличил обыкновенную цену медной монеты на одну седьмую; это изменение цены могло быть вызвано основательными мотивами и, как кажется, было безвредно, так как золотая монета, служившая легальным мерилом для казенных и частных платежей, осталась без подмеси и не возвысилась в цене. V. Обширные права, предоставленные откупщикам государственных доходов для того, чтобы они могли исполнять принятые на себя обязательства, нетрудно выставить в более отвратительном свете и истолковать в том смысле, что откупщики покупали у императора право распоряжаться жизнью и достоянием своих сограждан. Более явная продажа почестей и государственных должностей совершалась во дворце с дозволения или по меньшей мере с тайного одобрения Юстиниана и Феодоры. При этом не имели никакого значения ни заслуги, ни даже протекция, и было полное основание предполагать, что отважный спекулятор, вступавший на государственную службу с целью наживы, находил в ней достаточное вознаграждение за свой позор, за свои труды и свой риск, за долги, которые ему приходилось сделать, и за большие проценты, которые ему приходилось уплачивать. Сознание позора и вреда, причиняемых такой торговлей, наконец пробудили из усыпления дремлющую добродетель Юстиниана, и он попытался оградить бескорыстие своего управления требованием клятвы и назначением строгих наказаний; но по прошествии года, ознаменовавшегося бесчисленными клятвопреступлениями, его суровый эдикт был отменен и подкуп стал, ничем не стесняясь, употреблять во зло свое торжество над бессилием законов. VI. Граф домашней прислуги Евлалий оставил завещание, в котором объявлял императора своим единственным наследником, с тем, впрочем, условием, чтобы Юстиниан уплатил его долги, выдал кому следует назначенные в завещании суммы, дал трем его дочерям приличное содержание и снабдил их, при выходе замуж, приданым в десять фунтов золота. Но блестящее состояние Евлалия сделалось жертвою пожара, и описанное после смерти имущество не превышало своею стоимостью ничтожной суммы в пятьсот шестьдесят четыре золотых монеты. Подобный случай из греческой истории доставлял императору прекрасный пример для подражания. Он сдержал себялюбивый ропот казначея и оправдал доверие друга: он уплатил долги и выдал назначенные по завещанию суммы; три девушки были воспитаны под надзором императрицы Феодоры, и Юстиниан удвоил размеры приданого, которым довольствовалась привязанность их отца. Человеколюбие монарха (ведь монарх не может быть щедр) имеет некоторое право на одобрение; однако даже в этом добродетельном поступке мы усматриваем то укоренившееся обыкновение вытеснять легальных или естественных наследников, которое Прокопий приписывает царствованию Юстиниана. В подтверждение этого обвинения он называет громкие имена и приводит скандальные примеры; ни вдовам, ни сиротам не было пощады, и дворцовые агенты с выгодой изощрялись в искусстве вымаливать, вымогать и подделывать завещания. Эта гнусная и вредная тирания нарушала спокойствие семейной жизни, и тот монарх, который удовлетворял этим способом свое корыстолюбие, мог легко дойти до того, что стал бы ускорять момент открытия наследства, стал бы считать богатство за доказательство преступности и перешел бы от притязаний на наследство к захвату частной собственности путем конфискаций. VII. К числу различных видов хищничества философу, быть может, будет позволено отнести и обращение богатств язычников и еретиков на пользу православных; но во времена Юстиниана этот благочестивый грабеж осуждали лишь те сектанты, которые делались жертвами его православного корыстолюбия.

За этот позор ответственность должна падать на самого Юстиниана; но значительная доля его вины и еще более значительная доля барышей принадлежали министрам, которые редко возводились в это звание за свои добродетели и не всегда выбирались между теми, кто был более даровит. Заслуги квестора Трибониана будут оценены по достоинству в той главе, где будет идти речь о преобразовании римского законодательства; но управление Востоком было вверено преторианскому префекту, и Прокопий подкрепил содержание своих “Анекдотов”, описав в своей публичной истории гласные пороки Иоанна Каппадокийского. Знания этого префекта не были вынесены из школ, а писал он так, что с трудом можно было понять содержание написанного; но он отличался врожденной способностью давать самые мудрые советы и вывертываться из самого отчаянного положения. Испорченность его сердца равнялась энергии его ума. Хотя его подозревали в привязанности к магии и к языческим суевериям, он, по-видимому, не боялся ни Бога, ни публичного позора и копил огромные богатства, подвергая тысячи людей смертной казни, ввергая миллионы людей в нищету, разоряя города и наводя ужас на целые провинции. С рассвета и до той минуты, когда он садился за обед, он усердно заботился о том, как обогатить своего повелителя и самого себя за счет римских подданных; остальную часть дня он проводил в грязных чувственных наслаждениях, а среди ночной тишины его беспрестанно тревожил страх понести заслуженное наказание от руки убийцы. Своими дарованиями, а быть может, и своими пороками он снискал неизменную благосклонность Юстиниана; император неохотно сместил его, уступая перед взрывом народного негодования, и немедленно вслед за победой над мятежниками возвратил прежнюю должность их врагу , который в течение своего десятилетнего тиранического управления доказал им, что несчастие не сделало его более скромным, а лишь разожгло в нем жажду мщения. Их жалобы лишь усилили упорство Юстиниана; но милостивое расположение императора внушило префекту такую наглую самонадеянность, что он осмелился прогневить Феодору, осмелился пренебрегать властью, перед которою все преклоняли колени, и попытался посеять семена раздора между императором и его возлюбленной супругой. Даже сама Феодора нашлась вынужденной скрыть свой гнев, выждать благоприятную минуту и при помощи искусно устроенного заговора сделать Иоанна Каппадокийского орудием его собственной гибели. В такое время, когда Велисарий, не будь он герой, мог бы сделаться бунтовщиком, его жена Антонина, пользовавшаяся тайным доверием императрицы, сообщила дочери префекта Евфемии о мнимом неудовольствии своего мужа; легковерная девушка сообщила своему отцу об этих опасных замыслах, и, хотя Иоанн должен бы был хорошо знать цену клятв и обещаний, он согласился на ночное свидание с женой Велисария, которое имело вид государственной измены. По приказанию Феодоры были поставлены в засаде гвардейцы и евнухи; они устремились с обнаженными мечами на преступного министра с целью арестовать его или убить; его спасла преданность его свиты, но, вместо того чтобы прибегнуть к императору, который был к нему так милостив и который предупредил его об угрожавшей ему опасности, он малодушно укрылся в святилище одной церкви. Любимец Юстиниана был принесен в жертву супружеской привязанности или домашнему согласию; превращение префекта в священника положило конец его честолюбивым надеждам, но дружба императора смягчила его опалу, и он сохранил, во время своей ссылки в Кизик, значительную часть своих богатств. Такое неполное отмщение не могло удовлетворить непримиримую ненависть Феодоры; умерщвление епископа Кизикского, который был давнишним врагом Иоанна Каппадокий-ского, доставило ей приличный предлог, и бывший префект, заслуживший своими преступлениями тысячи смертей, был в конце концов осужден за такое преступление, в котором он не был виновен.