В то время как закованный в цепи Боэций ежеминутно ожидал своего смертного приговора или смертной казни, он написал в павийской цитадели сочинение “Об утешениях философии” (De Consolatione Philosophica), - неоценимое произведение, которое не было бы недостойно занимать досуг Платона или Цицерона и которому придают особое достоинство варварство того времени и положение автора. Небесная путеводительница, которую он так долго призывал, живя в Риме и в Афинах, внесла луч света в его темницу, внушила ему бодрость и влила в его душевные раны целительный бальзам. Она заставила его сравнить его продолжительное благополучие с его настоящим бедственным положением и извлечь новые упования из превратностей фортуны. Рассудок объяснил ему, как непрочны дары этой фортуны, опыт научил его распознавать их настоящую цену; он пользовался ими без преступлений, мог отказаться от них без сожалений и мог относиться с хладнокровным пренебрежением к бессильной злобе своих врагов, которые не отняли у него счастье, так как не отняли его добродетели. С земли Боэций вознесся умом на небеса, отыскивая Верховное Божество; он проник в лабиринт метафизических понятий о случайности и предопределении, о предвидении Божием и о свободе воли, о времени и вечности и попытался согласовать совершенства божеских атрибутов с видимыми несовершенствами мира нравственного и физического. Такие частью убедительные, частью неясные, частью совершенно непонятные мотивы утешения не могут заглушить природных человеческих чувств. Тем не менее умственный труд заглушает мысль о постигшем несчастье, и тот мудрец, который в состоянии искусно воспользоваться в одном и том же произведении разнообразными ресурсами философии, поэзии и красноречия, бесспорно, уже обладает тем непоколебимым хладнокровием, которого, по-видимому, старается достигнуть. Незнанию, что его ожидает, этому самому мучительному из всех страданий, был положен конец появлением вестников смерти, которые привели в исполнение и, быть может, превысили бесчеловечные приказания Теодориха. Голову Боэция обвернули крепкой веревкой и стягивали эту веревку до того, что его глаза почти совершенно вышли из своих впадин, а то, что его били дубиной, пока он не испустил дух, можно приписать человеколюбивому желанию скорее прекратить его страдания. Но его гений пережил его самого и озарил лучами знания самые мрачные века латинского мира; сочинения философа были переведены самым знаменитым из английских королей, а третий из императоров, носивших имя Отона, перенес в более приличную гробницу кости католического святого, которому арианские гонители доставили почести мученичества и репутацию чудотворца. В последние минуты своей жизни Боэций находил некоторое утешение в той мысли, что жизнь двух его сыновей, его жены и его тестя, почтенного Симмаха, находится вне всякой опасности. Но скорбь Симмаха была несдержанна и, быть может, непочтительна: он осмелился громко оплакивать несправедливую казнь своего друга и, может быть, захотел бы отомстить за нее. Его притащили в цепях из Рима в Равеннский дворец, и подозрительность Теодориха нашла для себя удовлетворение лишь в казни невинного и престарелого сенатора.
Человеколюбие заставляет нас верить всяким рассказам, которые свидетельствуют о расправе, совершаемой человеческой совестью, и о раскаянии королей, а философии хорошо известно, что расстроенное воображение и пришедшие в упадок физические силы способны создавать самые страшные призраки. После добродетельной и славной жизни Теодорих спускался в свою могилу под бременем позора и преступлений; его душа была удручена контрастом настоящего с прошедшим и основательно встревожена незримыми ужасами будущего. Рассказывают, что однажды вечером, в то время как за королевским столом подавали какую-то рыбу с огромной головой, он вдруг воскликнул, что видит гневное лицо Симмаха, его глаза, сверкающие от ярости и жажды мщения, и его рот с длинными острыми зубами, который грозит поглотить его. Монарх тотчас удалился в свою комнату, и, в то время как он дрожал от лихорадочного холода под тяжелыми одеялами, он в отрывистых словах выразил своему доктору Эльпидию свое глубокое раскаяние в умерщвлении Боэция и Симмаха. Его болезнь усиливалась, и после трехдневного кровавого поноса он испустил дух в Равеннском дворце на тридцать третьем или, если считать начиная с вторжения в Италию, на тридцать седьмом году своего царствования. Чувствуя приближение смерти, он разделил свои сокровища и свои провинции между двумя внуками и назначил Рону границей их владений. Амаларих был снова возведен на испанский престол. Италия вместе со всеми завоеваниями остготов досталась Аталариху, которому было не более десяти лет, но в лице которого чтили последнего представителя рода Амалиев, так как его мать Амаласунта находилась в непродолжительном супружестве за одним из живших в изгнании членов этого царственного рода. В присутствии умирающего монарха готские вожди и италийские сановники поклялись в верности юному принцу и его матери и в ту же страшную минуту выслушали от Теодориха благотворный совет блюсти за исполнением законов, любить римский сенат и народ и поддерживать с приличной почтительностью дружеские сношения с императором. Памятник в честь Теодориха был воздвигнут на видном месте, господствовавшем над Равенной, над гаванью и над соседними берегами. Кругообразная капелла диаметром в тридцать футов увенчана куполом из цельного гранита; в центре здания возвышаются четыре колонны, которые поддерживают вазу из порфира, заключающую в себе смертные останки готского короля, и вокруг которых поставлены бронзовые статуи двенадцати апостолов. Его душе, быть может, было бы дозволено после некоторого предварительного очищения присоединиться к душам благодетелей человеческого рода, если бы один итальянский пустынник не был, во время одного видения, очевидцем вечных мучений Теодориха и если бы он не засвидетельствовал, что душа этого монарха погружена исполнителями божеского правосудия в Липарский вулкан - одно из объятых пламенем отверстий ада.
ГЛАВА XL
Возведение на престол Юстина Старшего. — Царствование Юстиниана. — I. Императрица Феодора. — II. Партии цирка и мятеж в Константинополе. — III. Торговля и шелковые мануфактуры. — IV. Финансы и подати. — V. Воздвигнутые Юстинианом здания. — Церковь Св. Софии. — Укрепления и границы Восточной империи. — Упразднение афинских школ и римского консульства. 482-565 г.н.э.
Император Юстиниан родился неподалеку от развалин Сарики (теперешней Софии) и происходил от незнатного варварского семейства, жившего в той дикой и невозделанной стране, которая называлась сначала Дарданией, потом Дакией и, наконец, получила название Болгарии. Его возвышение было подготовлено предприимчивостью его дяди Юстина, который вместе с двумя другими крестьянами одной с ним деревни покинул для военной карьеры более полезные занятия земледелием и скотоводством. Имея в своих сумках лишь небольшой запас сухарей, трое юношей отправились пешком по большой дороге, которая вела в Константинополь, и благодаря своей физической силе и высокому росту были скоро приняты на службу в гвардию императора Льва. При двух следующих императорах счастливый крестьянин достиг богатства и почестей, а его спасение от некоторых опасностей, грозивших его жизни, было впоследствии приписано ангелу-хранителю, пекущемуся о безопасности королей. Продолжительная служба Юстина и его заслуги в войнах с исаврами и персами не спасли бы его имени от забвения, но послужили мотивом для его повышений; в течение пятидесяти лет он мало-помалу возвысился до званий трибуна, графа, генерала, сенатора и был начальником гвардии в момент кризиса, вызванного смертью императора Анастасия. Родственники Анастасия, которых он возвысил из ничтожества и обогатил, были устранены от престола, и властвовавший во дворце евнух Амантий задумал возложить диадему на голову самого покорного из своих любимцев. Чтобы склонить на свою сторону гвардейцев, он поручил их начальнику раздать им щедрые подарки. Но коварный Юстин обратил эти веские аргументы в свою собственную пользу, и так как никто не осмеливался выступить в качестве претендента на престол, то бывший дакийский крестьянин был облечен в порфиру с единогласного одобрения солдат, знавших его за человека храброго и обходительного, духовенства и народа, считавших его преданным православию, и провинциальных жителей, слепо и безотчетно подчинявшихся выбору столицы. Юстин, прозванный Старшим, в отличие от другого императора, принадлежавшего к тому же роду и носившего такое же имя, вступил на византийский престол, когда ему было шестьдесят восемь лет, и если бы ему не мешали управлять государством по собственному усмотрению, каждый момент его девятилетнего царствования служил бы для его подданных доказательством негодности их выбора. Его невежество было так же велико, как невежество Теодориха, и достоин внимания тот факт, что в веке, не лишенном просвещения, два монарха не умели ни читать, ни писать. Но природные дарования Юстина не могли равняться с дарованиями готского короля; опытность, приобретенная им на военной службе, не сделала его способным управлять обширной империей, и, хотя он не был лишен личного мужества, сознание собственных недостатков естественным образом располагало его к нерешительности, недоверчивости и опасениям во всем, что касалось внутренней или внешней политики. Впрочем, делами управления усердно и честно заведовал квестор Прокл; сверх того, престарелый император нашел для себя опору в дарованиях и честолюбии своего племянника Юстиниана - многообещавшего юноши, которого он оторвал от уединенной деревенской жизни в Дакии и воспитывал в Константинополе, сначала в качестве наследника его личного состояния, а потом в качестве наследника престола.
