Заль и Севера направились по коридору кладбища с прямыми стенами. Лабиринт могил вел вглубь, испещренный нишами для мертвых тел с надписями, аллегориями, крестами, буквами Т, с голубями над краем ваз и с рыбами, плавающими в чистой воде с изредка белеющей пеной. Царил полумрак, свет исходил из глубины, через какое-то отверстие, и чем дальше они шли, тем все больше было могил, ниш и саркофагов в аркосолиях и кубикулах.

– Вот могила, которую я выкопал вместе с Магло! Сюда ты велишь отнести мое тело, когда моя душа покинет его, чтобы соединиться с Крейстосом. Я устроил это место, украсил его, наполнил ароматами для последнего успокоения, быть может, близкого, – в тот день, когда ты принесла цветы в мою комнату, помнишь?

Заль сосредоточился на мысли о Смерти, в которой находил особое наслаждение. Вздрагивая, она прижалась к нему.

– Нет, не одного тебя принесут сюда, но вместе со мной, также мертвой!

Она все больше возбуждалась. Руки ее смутно касались тела Заля, и, вздыхая, краснея и волнуясь, она сказала:

– Почему, Брат, нам не поступить подобно другим, почему мы не завершим нашу любовь в мире Крейстоса?

Ее целомудрие исчезало теперь без борьбы; она чистосердечно предлагала ему свое тело, содрогаясь в лихорадке. Но Заль покачал головой и отстранился от ее рук:

– Нет! Наши души будут омрачены, пойми это; подождем смерти. Мы соединимся в лоне Агнца.

Севера приблизилась к нему с мольбой:

– Так не води меня больше на собрания восточных христиан!

Они спускались вниз, и тьма сгущалась, едва прорезываемая светлыми линиями саркофагов и гробниц. Запах тления сдавливал им грудь, и они прижались друг к другу, молчаливые и подавленные. Рука Северы бродила по телу Заля, который отпрянул:

– Нет! Нет! Оставь! Я не смогу больше любить тебя, Сестра, если ты будешь касаться меня.

И он отстранился от нее, суровый и нежный. Она подошла к нему и горько сказала:

– Прости! Я это сделала не нарочно. Если Крейстос того хочет, я обуздаю себя, я совладаю с собой, но не води меня больше на собрания восточных христиан.

Наступило молчание, которое вдруг прервал Заль:

– Мы не долго будем ждать, Сестра, всего несколько дней, ибо Крейстос говорит мне, что скоро конец.

Они пошли назад. Возрождался свет, и очертания гробниц выделялись определеннее, уже виднелись залы в глубине коридоров. Все было чисто, тихо и мирно, ничто живое не встретилось им в этом приюте Успокоения: ни зверь, ни человек… никого, никого! В дрожащих лучах света их тени колебались на стенах, часто сливаясь, и они восхищенно смотрели на их единение.

Несомненно они приближались к выходу на Кампанию, потому что каждую минуту расширялся свет, пучки солнечных лучей проникали сквозь невидимые отверстия, позлащая золотом едва очерченную живопись. Неожиданно раздался какой-то шум, и это удивило Заля.

– Мы, должно быть, находимся около Лагеря преторианцев, – проговорил он.

Действительно, они попали в покинутый аренарий в глубине узкого оврага, и там нашли выход из кубикул среди кустов терновника, высоких, как жертвенники. Они поднялись по склону, покрытому сожженным солнцем песком и оттуда увидели в левой стороне весь Рим, а прямо перед собой – Лагерь преторианцев, оглашавшийся громкими криками.

– Я это предчувствовал, – произнес Заль. – Крейстос мне сказал.

Он поднял руки, и солнце озарило его лицо с тонкими чертами и короткой бородой, с глазами, устремленными к красному небу. В приливе печали он взял руки Северы, которая вздрогнула. Она попыталась увлечь его в глубину оврага, где, быть может, она победила бы его упорное целомудрие. Но он только поцеловал ее в лоб, чувствуя в себе прилив чистых грез в это утро, когда солнце напоминало гнойный глаз гиганта-циклопа:

– Смотри, преторианцы восстают; они убьют Элагабала, и мы, соединившие Черный Камень с Крейстосом, разделим участь Императора.

И он повел ее по направлению к Риму, не оглянувшись на Лагерь.

– Но мы не должны допустить гибели Элагабала, – продолжал он, – нет мы не должны! Элагабал невольно помогает торжеству Крейстоса. Вместе с Геэлем и с другими мы окажем сопротивление преторианцам, Маммее и ее сыну. Благодаря Элагабалу расширяется Милость Крейстоса: Агнец явно побеждает. Крейстос хочет спасти Рим, который все более и более погружается в порок, преступление и грязь.

Он оживился и быстрее зашагал посередине пороги, где бежали перепуганные люди.

– О, горе, горе! О, горе! Блудница хочет возлечь на другое ложе; ей мало крови мужей и крови жен; она хочет еще больше. Но Крейстос велик; он не даст ей погрязнуть в скверне, пока она не взмолится о пощаде ему, Агнцу, трижды святому, который спасет ее, но без Императора и без Цезаря!

Потом он стал снова нежным, и им овладели прежние предчувствия:

– Я чувствую это, я не останусь в живых. Ты знаешь место, ты прикажешь меня отнести туда, и я буду ждать тебя на лоне Всемилосердного и Всемогущего. Народ ненавидит не только Элагабала, но и всех, кто радовался его воцарению, и мы принадлежим к ним, потому что Крейстос приказал нам помогать Императору, содействуя растлению Рима, ради Торжества христианства, еще более сияющего!

Толпы граждан бежали, и всадники, несшиеся бешеным галопом, обгоняли их; где-то позади раздался резкий голос, прерываемый кашлем:

– Да, Руска это она, и это он!

Они обернулись и увидели, что Глициа настигает их. Севера побледнела. Заль удержал руки, потянувшиеся к ней.

– Это твоя супруга, и Крейстос мне не внушал похитить ее у тебя. Возьми же ее, если хочешь: она послушает тебя, потому что супруга должна следовать за супругом.

Его голос, проникнутый гордостью, дрожал, а Севера тихо плакала, закрываясь концом своей паллы. Но Глициа негодовал и бесился:

– Я знал, что она с тобою, она, супруга Глициа. Она была и с Элагабалом, и с Геэлем, и с Магло. Но преторианцы все предадут уничтожению, и вы пойдете с вашим Крейстосом на рудники, куда вас прежде отправляла Империя.

И он показал на Лагерь преторианцев, сверкавший оружием. После ухода Северы из его дома, он взял привычку бродить по Кампании, желая ее встретить и избить. Он почти обезумел; в его голове все перемешалось странным образом, и теперь ненависть к сирийским императорам распространилась на восточных христиан. Он не встречал Северу и не хотел из гордости спросить у служанки, где живет его жена, ревниво боясь ее сожительства с Залем и втайне надеясь на ее целомудрие. И он казался еще более безумным, тем более, что теперь перед персом хотел иметь вид немилосердного господина.

– Он сам советует тебе вернуться, и я хочу этого не для того, чтобы тебя простить, но чтобы тебя наказать, отрубить тебе голову, выколоть тебе глаза и разорвать твое тело. Идем, я убью тебя!

Его кривая рука вцепилась в плечо Северы, которая громко вскрикнула. Это возмутило Заля, его нежность и любовь к Севере взяли верх над апостольским целомудрием – и он набросился на Глициа. Тот выпустил Северу, и она кинулась в объятия перса.

– Спаси меня! Нет, я не пойду с ним! Я не последую за ним!

– Я убью тебя, я отрублю тебе голову и выколю глаза, – воскликнул Глициа, увлекаемый Руской. – Я направлю преторианцев к дому твоего Заля, и твой Заль умрет вместе с тобой. Я велю убить Элагабала, вместе с Геэлем, вместе со всеми, кто обладал твоим телом.

Он кричал им гнусные ругательства, и звуки его голоса терялись вдали. В Кампании появились отдельные всадники и одиночные солдаты. Воздух потрясали крики людей, ржание лошадей, звуки труб; хоботы слонов извивались на горизонте; звери рычали. Из Лагеря, как от гигантского костра, поднимался дым, наполняя собой тяжелый воздух; взлетали, рассыпаясь, искры.

– Ты останешься у Геэля, – сказал Заль Севере, – ибо твой супруг, патриций, может направить солдат к нашему дому, и они будут тебя мучить.

Он покинул ее на улицах Рима, целомудренно поцеловав в щеку. Она быстро пошла через Vicus Tuscus, пересекла Сублицийский мост и вошла к Геэлю, который спокойно вращал свой гончарный круг. Красноватый луч, пересекая гончарную мастерскую, придавал глине сильную яркость, словно ее только что вынули из печи, освещал неопределенным светом сидевших молча Мадеха и Амона и бросал кровавые полосы на кирпичные стены, загоравшиеся от солнца.