Защищенный от голода и жажды, хорошо одетый, Зописк был теперь очень горд, хотя легкая тень омрачала эту гордость: Император несколько дней тому назад женил его на Хабаррахе, и отныне та не давала ему покоя своей страстностью старой негритянки. То была печальная сторона блестящего положения поэта, который никак не мог понять, как пришла в голову Элагабалу фантазия соединить браком такого поэта, как Зописк, с эфиопкой в возрасте шестнадцати люстр!

Большой Цирк, длиной в шестьсот метров и шириной в двести, был разделен на овальной арене Спиной, то есть стеной из кирпичей, увенчанной на каждом конце тремя пирамидами на общем фундаменте. По центру стояли большой обелиск, обелиск поменьше, вывезенный Августом из Египта, и семь остроконечных столбов, увенчанных изображениями дельфинов и жертвенниками. Ярко-голубое небо вырезалось эллипсом сквозь открытый верх Большого Цирка, и солнце, угрожавшее близкой жарой, высветило желтой охрой большой угол одной из сторон Цирка.

Арена была пуста, но на ступенях портиков, окаймлявших с трех сторон колоннады подиума, разместились двести пятьдесят тысяч зрителей, приветствовавших мощным криком и Элагабала, Мезу, Сэмиас, Паулу, Атиллию, Женщин и Девственниц гинекея, приближенных и Юношей Наслаждения, жрецов Солнца, музыкантов и поэтов. Император с Мезой, Сэмиас, Паулой и Атиллией сели на подиуме, где также заняли места сенаторы, консулы и весталки в белых одеждах.

Элагабал глазами сытого зверя оглядел публику, особенно внимательно посмотрев на Юношей Наслаждения, а Паула, смущенная своей новой ролью, застыла как изваяние. Рядом с ней оживленная Сэмиас теребила край одежды Атиллии, а старая Меза задумалась о другой своей дочери, которую, быть может, в этот момент убивают во Дворце. Она нагнулась к Сэмиас и что-то зашептала, но та отрицательно замотала головой:

– Нет, нет! Говорю тебе, что нет, мать! Твоя дочь клянется тебе: нет!

Иногда зрители, замечая новые лица вокруг Императора, прекращали кричать, и тогда слышался тяжелый топот кавалерии, под начальством Атиллия, объезжавшего вокруг Большого Цирка.

Случалось, что кто-нибудь бросал тыквенную или арбузную корку, даже целые плоды на спину, и тогда на арене появлялся распорядитель и с торжественным видом подавал знак. И тогда над виновным воздевались руки, и сыпались удары, от которых он съеживался, – но удары уже переносились на голову другого несчастного.

Появились смешные люди: карлики и мимы с чрезмерно удлиненными лицами и круглыми глазами. Какие-то гимнасты, с клочком ткани у бедер, спускались сверху вниз на руках, падали на арену и, преследуемые распорядителями, быстро взбирались обратно под дружные раскаты смеха.

Наконец, из двери возле конюшен вышли музыканты, и раздались звуки флейт, бубен, кротал, тимпанов, лир, рогов, барабанов, труб и цистр. Открывая процессию колесниц с атлетами, певцами, обритыми жрецами Изиды и жрецами Кибеллы в тиарах, Гиероклес выехал на запряжке, украшенный золотом, одетый не Юпитером Капитолийским, по обычаю, а Великим Жрецом Черного Камня в сирийской одежде с развевающимися рукавами, в высокой тиаре, с драгоценноетями на шее и на кистях рук, нарумяненный подобно Элагабалу. Шествие шумно двигалось по арене; тимпаны врезались в резкий ритм флейт, цистры трепетали среди широких звуков рогов и труб, а чарующие лиры, в высоко поднятых руках взволнованных музыкантов, присоединялись к странной мелодии, сопровождаемой ударами тамбуринов и мерным отбиванием такта ладонями двухсот пятидесяти тысяч зрителей.

Это шествие сменилось другим: процессией богов и богинь из мрамора и бронзы на тяжелых носилках и колесницах, запряженных слонами и тиграми, под ярмом. Жрецы жгли фимиам в золотых вазах, а музыканты приветствовали шествие изысканной музыкой, то медленной, то быстрой, которая закончилась повторяющейся темой пляски.

Предстояло начало Игр, но Элагабал подал знак. На круг Цирка торжественно спустились поэты и развернули свои свитки. Их фигуры терялись в широких лучах солнца, и виднелись только черные головы с бритыми лицами, кроме Зописка, который по-прежнему носил свою острую бородку, без усов. Зазвучал сочиненный Зописком гимн Богу-Элагабалу, главе Империи и властителю Неба, гимн, скандируемый группами поэтов под управлением самого Зописка. Зрители многого не понимали, но Элагабал видимо наслаждался, испуская громкие восклицания, – О!.. Эге!.. Эвге!.. – среди мертвой тишины и даже аплодируя во время чтения поэмы, закончившейся отчаянным воплем читавших…

– Поэт!

Холодный, ироничный голос поразил Зописка. С противоположной от Императора стороны, из толпы зрителей поднялся человек и, протянув руку, повторил:

– Поэт!

С возрастающей иронией и силой в голосе он воскликнул еще раз:

– Поэт!

Зописк, моргая глазами, узнал Атту, а Цирк уже дрожал от смеха зрителей. И странно было, что поэтам рукоплескали только Элагабал, его приближенные, его мать, Паула, Атиллия, Юноши Наслаждения и жрецы Солнца. А народ не желал принимать участия в поклонении Императору.

Элагабал в бешенстве закричал Зописку:

– Кто этот человек? Я прикажу бросить его под ноги слонов!

Зописк ничего не понимал в поведении Атты, который, очевидно, был слишком силен, если мог бросить такой вызов Императору. И Атта действительно был силен или, вернее, чувствовал себя таким, благодаря все возраставшей непопулярности Черного Камня. Вот уже несколько дней, как среди народа ходил слух о готовящемся убийстве Маммеи и Александра и о цепи преступлений, которые во время цирковых Игр покроют кровью улицы Рима, его храмы, термы и дворцы. Атта убедил тех христиан, которые его слушали, присутствовать на Играх, чтобы посеять смущение и тем привести в замешательство Элагабала, наемные убийцы которого, как предполагалось, – ожидали только знака.

Зописк гордо выпрямился в своей новой тоге, и, так как Атта назвал его поэтом, закричал ему отчетливо:

– Христианин!

И повторил среди возраставшего шума:

– Христианин! Христианин!

И очень довольный собой, он отправился на свое место во главе поэтов, которые теперь положили свои свитки на колени. Но Атта снова встал.

– Эта поэма не в честь Антонина, а в честь Божественного Гиероклеса. Наш Император не Антонин, а Антонина!

– Антонин – есть Антонина!.. – И смех тысяч зрителей, как вихрь, долетел до Гиероклеса, который на арене, у подиума, взирал вокруг с высоты своей колесницы.

– Слонам! Зверям! На крюк! В Тибр! – кричал Император. Весь цирк волновался. Многие, ничего не расслышав, неистово кричали; но в этот момент галопом въехали на арену многочисленные всадники, чтобы возвестить начало Игр.

Гиероклес приблизился к Императору, колесницы и тэнсы удалились и все как будто успокилось. Элагабал бросил кусок белой материи на арену, и шесть колесниц, маленьких и легких, запряженных четверкой, вынеслись из конюшен и помчались по арене с мягким шумом. Слышны были крики возниц, – ауриг, – одетых в туники шести разных цветов – белого, красного, голубого, зеленого, пурпурного и золотого; они стояли в своих колесницах, натянув вожжи, привязанные к поясу. За поясом у них торчали ножи, которыми, в случае надобности, можно было бы перерезать вожжи.

Они сделали семь кругов. Взмыленные кони носились по арене в облаках пыли, пересеченных яркими солнечными лучами. Зрители бесновались, приветствуя любимцев-ауриг, периодически вырывавшихся вперед. Но победил аурига в пурпурной тунике, раньше других достигший финишной белой черты. Это был дакиец – красивый, крепко сложенный юноша со смелым взглядом. Он настолько понравился Элагабалу, что тот даже спустился с подиума и поцеловал его в губы. Публика при этом возмущенно взревела.

Но Элагабал не собирался уступать зрителям, показывавшим ему кулаки. Он стал осыпать их ругательствами, угрожал им конницей, грозный топот которой слышался в цирке; его голос становился все более грубым, как бы в подражание крику зверей, по его приказанию тоже приведенных сюда из Вивариума. Весь Цирк волновался; Императору делали непристойные жесты. Тогда Элагабал, приподняв одежду, показал толпе свою наготу, на что некоторые из зрителей, в особенности из народа, ответили тем же.