Англичане оказали ему совершенно исключительный прием. «В день приезда Гарибальди в Лондон, — рассказывает А. И. Герцен, — я… видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст… С криками ура народ облепил коляску; все, что могло продраться, жало руку, целовало края плаща Гарибальди, кричало: «Welcome!» (Добро пожаловать!) С каким-то упоением любуясь на великого плебея, народ хотел отложить лошадей и везти на себе, но его уговорили. Дюков и лордов, окружавших его, никто не замечал — они сошли на скромное место гайдуков и официантов… Одна народная волна передавала гостя другой…»[64]

Британская знать и крупная буржуазия, опасаясь влияния Гарибальди на народные массы, решила сразу взять в свои руки церемонию чествования героя. Сперва его отвезли на остров Уайт. Он поселился там в доме члена парламента Сили и целую неделю принимал визиты разных лордов и знаменитостей: лорда Пальмерстона, лорда Гладстона, поэта Теннисона, герцога Сомерсетского. В Лондоне Гарибальди жил во дворце герцога Сэзерлэндского. В Хрустальном дворце ему была вручена «почетная шпага». Лондонские ольдермены (члены самоуправления) вручили ему адрес, в котором выражалось «горячее восхищение неустрашимым чемпионом свободы».

Неискренности аристократов и буржуазии Гарибальди не понимал, а может быть, и не желал понимать. В глубине души он надеялся раздобыть у них денег для организации освободительного похода в Италию, хотя заявлял, что приехал только для того, чтобы «поблагодарить английский народ за поддержку итальянского движения». Французский журналист Ассолан насмешливо писал по этому поводу: «Англичане обкармливали Гарибальди плумпуддингами, черепашьими супами и сандвичами, но что касается его «миллиона ружей», то они не дали ему ни гроша».

Английские аристократы, в сущности, издевались над Гарибальди. Его поведение в Англии вызвало резкое осуждение со стороны Маркса. Обычно высоко ценя Гарибальди, он теперь наотрез отказался участвовать в его чествовании, устроенном также рабочими организациями. «Рабочий союз… хотел, — пишет Маркс Энгельсу 19 апреля 1864 года, — чтобы я составил адрес Гарибальди и пошел к нему с депутацией. I refused flatly[65].

…До чего жалок (т. е. глуп) Гарибальди (впрочем, он наполовину killed embrace[66] Джона Булля) — ты можешь судить по следующему факту…

На тайном конгрессе революционеров в Брюсселе (в сентябре 1863 года) — с Гарибальди в роли номинального руководителя — было постановлено, чтобы Гарибальди отправился в Лондон, но инкогнито, захватив таким образом город врасплох. Затем он должен был come out [выступить] в защиту Польши in the strongest possible way [самым решительным образом]. А вместо этого он братается с Памом!»[67] (Пам — премьер-министр Пальмерстон.)

Живший в Лондоне Мадзини также строго осуждал поведение Гарибальди, связавшегося с реакционной аристократией. Узнав об этом, Гарибальди счел долгом во всеуслышание заявить, что он остался прежним непримиримым революционером и ни на какие сделки с реакцией не пойдет. Чтобы убедить в этом всех, он решил демонстративно помириться с Мадзини. Встреча двух вождей итальянской революции произошла у А. И. Герцена. На устроенном им банкете в честь Гарибальди присутствовали Герцен, Огарев, Мадзини, Саффи, Стансфельд и бывший продиктатор Сицилии Мордини.

Встреча Гарибальди с Мадзини, визиты его к Луи Блану и Ледрю Роллену[68] привели в ужас английскую аристократию и буржуазию. Английская печать внезапно открыла враждебную кампанию против Гарибальди. Впрочем, главную роль сыграло вмешательство Наполеона III, прямо потребовавшего от Пальмерстона высылки Гарибальди из Англии. Английское правительство уже с самого начала неодобрительно относилось к приезду «опасного революционера». Обострение из-за него отношений с Францией и Австрией вовсе не улыбалось Пальмерстону и его коллегам. Правда, в этих овациях и торжествах с их точки зрения не было ничего плохого. Напротив! Ветеран революции, спешащий с одного великосветского банкета на другой, с одной церемонии на другую, представлял довольно забавное зрелище. Этот ручной лев казался вовсе не страшным. Но дни шли за днями, а гарибальдийские торжества не только не стихали, а грозили охватить всю Великобританию. Манчестер, Бирмингем, Бристоль, Ньюкасл, Ливерпул, Глазго, Эдинбург и другие города наперебой приглашали Гарибальди, собираясь устроить чествования, не менее пышные, чем лондонские.

Наконец правительство решило, что пора прекратить эту опасную игру. По наущению «гостеприимного хозяина» герцога Сэзерлэндского, в доме которого одно время жил Гарибальди, лейб-хирург королевы Фергюсон констатировал, что «частые поездки генерала в многолюдные города Англии сильно расшатали его здоровье». Мало того, Фергюсон находил у Гарибальди признаки не только физического, но и душевного заболевания.

Слух о предстоящем из-за интриг аристократов отъезде Гарибальди быстро распространился по всей стране и вызвал большое волнение. Члену парламента сэру Сили пришлось выступить на митинге в «London Tavern», а министру Гладстону — в палате общин со специальными разъяснениями по этому вопросу.

Выведенный из себя Гарибальди безапелляционно заявил: «Partirò Domani!» («Уеду завтра!») Он отказался от собранной по подписке для него лично суммы в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов и лишь по настоянию друзей согласился уехать не на следующий день, а несколько позже. 22 апреля в сопровождении сэра Сили, герцога и герцогини Сэзерлэнд он уехал из Лондона в Клифден-Парк (загородное имение матери герцога). Все это было подстроено намеренно, чтобы изолировать Гарибальди от влияния его революционных друзей и незаметно увезти его из Англии.

«Гарибальдиевщина получила достойное завершение, — писал по этому поводу Энгельс Марксу 29 апреля 1864 года. — Способ, каким ему дали по шапке, после того как лондонские swells (щеголи) разглядывали его в продолжение целой недели, уж очень хорош, и чисто английский. Для всякого иного человека, кроме Гарибальди, это было бы гибелью, но даже для него это совершенно исключительный позор — послужить для английской аристократии nine days wonder (девятидневным чудом) и затем быть выброшенным за дверь. Они обращались с ним, как с чистым романтиком. Как мог он только дойти до этого и как мог он иметь глупость видеть в этих Дэндрери[69] английский народ!»[70]

По возвращении из Англии Гарибальди продолжал жить в своем домике на Капрере. Ему должно было скоро исполниться шестьдесят лет… Но он по-прежнему рвался в бой и готов был участвовать в любой экспедиции, которая могла бы освободить итальянские провинции, где еще царил гнет Австрии. Поэтому в 18G6 году, когда Италия в союзе с Германией начала войну с Австрией, Гарибальди принял предложение пьемонтского правительства сформировать корпус волонтеров, по образцу «альпийских стрелков» 1859 года. 10 июня он покинул Капреру на судне «Пьемонт» — том самом, на котором в 1860 году славная «тысяча» отплывала в Сицилию.

Вот что рассказывает Гарибальди в «Мемуарах» о вновь созданном им корпусе добровольцев: «Это было знакомое мне, прекрасное молодое войско, полное энтузиазма, всегда готовое сражаться за Италию, не требуя награды. Зато пушек не было и в помине. Добровольцы должны были добывать их сами. Им опять дали не доброкачественные ружья (все лучшее досталось регулярным войскам), а скверные ружья старой системы. Их экипировали очень скудно… Короче, всюду была та, мне знакомая, низость, к которой защитники монархии уже приучили наши добровольнические отряды… Правительство, враждебное добровольцам, защитникам прав и свободы Италии, относилось к ним с недоверием и страхом. Правда, уступая общественному мнению, оно вооружило несколько отрядов добровольцев, но вооружение, организация и забота о них носили печать отвращения и злобы».