На следующее утро, когда Джонит нес в камбуз. Кофейник, он встретил у бункерного люка Дембовского. Чиф повернулся к Джониту спиной и не ответил на его утреннее приветствие.
«Ну что ж, раз так, пусть будет так…» — решил Джонит и после этого никогда больше не здоровался с чифом. Позже Дембовский, правда, пожалел о своей опрометчивости и пытался исправить ее: он каждое утро ожидал появления Джонита на палубе, старался смотреть на того как можно приветливее и ждал, что Джонит поклонится ему, но надежды оказались тщетны. Кочегар, просто не замечал его. Создавшееся положение было очень неприятно Дембовскому, ведь с остальными начальниками Джонит здоровался, и о том, что он бойкотирует чифа, скоро стало известно экипажу. Как исправить положение? Помириться с Джонитом, извиниться, признать свою неправоту мешало самолюбие. Обратиться к капитану и просить, чтобы он заставил выполнять элементарные правила вежливости, предусмотренные дисциплиной? Но этим он поставил бы себя в смешное положение и признал бы свою беспомощность.
Этот крепкий орешек Дембовскому пришлось раскусывать одному, как бы неприятно и трудно ни было. На первый взгляд, если рассуждать здраво, — мелочь, и все же как она осложняла и портила жизнь!
5
Плавание было удачным, только у мыса Нордкап пароходу пришлось в течение двух дней бороться с норд-вестом, да у побережья Англии он попал в густой туман. На восемнадцатый день после выхода из Архангельска «Пинега» добралась до Саут-Шилдса.
Ингус, окончив вахту, как большинство моряков в конце плавания, привел в порядок каюту и себя: надел чистое белье, побрился и написал письмо отцу. Завершив все дела, он вышел на палубу подышать свежим воздухом. Мигали огни дальних маяков, со стороны моря прошел пароход с зелено-красными сигнальными огнями, и скудной иллюминации земли сверху отвечало величественное сияние небесного свода. Лениво фосфоресцировала спокойная вода. Где-то шла война, рвались гранаты и тысячи людей стонали в муках предсмертной агонии, а здесь, на море, был безмятежный покой, спокойные воды и звездное небо, полуночная тишина и свобода уединения. Внизу, в недрах парохода, билось его громадное сердце, мощная дрожь сотрясала гигантский металлический корпус, труба извергала темно-серое дыхание. Ингус, замечтавшись, смотрел на игру фосфоресцирующей воды. Ему вспомнились вдруг южные моря, прекрасные острова за Атлантикой и гибель «Дзинтарса». Старый Кадикис, черный Джо, юнга и слепой Цезарь — где-то вы, товарищи прежних дней? На какой берег вынес Гольфстрим ваши бездыханные тела? Вас уже нет, а Ингус Зитар на палубе «Пинеги» вспоминает о прошлом и смотрит вперед, в неизвестное будущее. Жизненный поток увлек его, и он не может связать прошлое с настоящим.
Справа, шагах в десяти от Ингуса, визжала ручная лебедка: из котельного помещения вытаскивали золу и шлак. Трюмный медленно вертел ручку лебедки, поднимая ведра, наполненные золой. Он в течение нескольких часов подвозил из междупалубного помещения в бункер уголь, колол крупные куски антрацита, заливал водой шлак, выгребал золу из поддувал и подносил кочегарам свежую воду для питья. Теперь он должен поднять снизу шлак и золу, скопившиеся за смену, — сорок тяжелых ведер. И когда с этим будет покончено, он не сможет лечь на койку и отдохнуть, как его товарищи по смене — кочегары. Он обязан еще подмести кубрик, вымыть посуду и убрать гальюн, потому что завтра пароход придет в порт, а санитарная полиция требует строгого соблюдения чистоты на пароходах. Возможно даже, что этому пареньку совсем не удастся отдохнуть. А он так устал, истомился без сна, что глаза сами собой закрываются, но он даже сонный не выпускает ручку лебедки. Всякий раз, когда ведро поднято наверх, он берет его обеими руками и, прижав к себе, несет через палубу в ящик для золы. Зола залита водой, липнет, пачкает, а куски шлака горят красным огнем. Трюмный высыпает их за борт, они обдирают кожу на руках и обжигают пальцы. Он сует грязный палец в рот; высасывает кровь и откусывает заусеницы. За свой труд он получает несколько рублей в месяц и питание. А старый Дембовский за обеденным столом говорит капитану: — Трюмные изленились, как коты. Нам вполне достаточно двоих, третьего можно уволить.
Вот трюмный понес очередное ведро и от усталости пошатнулся, а ведро выскользнуло из рук. Тогда он потащил его по палубе, чтобы, подняв на поручни, опрокинуть в ящик с золой. Но ведро оказалось слишком тяжелым для выбившегося из сил парня. Никак не удавалось поднять его. Из котельной послышалось нервное позвякивание лопаты, и через вентилятор долетел нетерпеливый возглас кочегара:
— В чем дело? Чего ты там прохлаждаешься? Поворачивайся быстрей, до конца смены надо все поднять!
Ингус уже не мечтал. Перед его глазами был измученный человек, по лицу которого струились ручейки пота, он увидел отчаяние во взоре парня и понял: здесь что-то не так и долг каждого человека — прийти ему на помощь. Под влиянием минутного импульса Ингус двинулся было по направлению к трюмному, желая помочь ему, но тут же осекся, взглянув на свою одежду: синий штурманский мундир, белая сорочка и только что вымытые руки.
Ему стало стыдно за себя, но он не тронулся с места. В этот момент открылась дверь из помещения запасного котла, и на палубу вышел, посвистывая, человек в чистом костюме цвета хаки. Это был Джонит. В погоне за чистотой он, как и второй штурман, и многие моряки «Пинеги», вероятно, бодрствовал сегодня ночью. Окончив смену, он спустился к запасному котлу, стоявшему в отдельном помещении, выстирал белье, вымылся с головы до ног и переоделся во все чистое. На палубе он сразу же заметил трюмного и некоторое время молча смотрел, как тот тщетно силится поднять ведро с золой.
Так же молча Джонит положил сверток белья на бункерный люк, снял блузу и подошел к трюмному.
— Пусти-ка!
Легко, точно мешок с мякиной, поднял он грузное ведро, вывалил из него шлак за борт и направился к лебедке.
— Но как же… — пытался возражать трюмный. Это был тот самый Лехтинен, с которым Джонит поскандалил из-за верхней койки в день появления на судне. — Тебе ведь скоро становиться к топкам, а мне только час осталось доработать…
— Иди-ка на бак и вымой посуду! — сказал Джонит, цепляя пустое ведро на крюк лебедки и спуская его в котельное помещение. — У меня сегодня бессонница.
Просто, без рисовки и красивых жестов, он взял на себя труд другого человека, причем этот человек отнюдь не был его другом. Он просто чувствовал себя сильнее, ведро с золой не утруждало его мускулов, а товарищ выбился из сил.
Лебедка весело повизгивала, ведро за ведром подымалось наверх, и Джонит, насвистывая, уносил их через палубу к борту. Кочегар не успевал насыпать ведро, как Джонит опускал вниз порожнее и еще при этом поторапливал:
— В чем дело, почему задержка? Эй ты, поджигатель Иерусалима, пошевеливайся побыстрее! А то спущу на голову жаркое из горящего шлака!
К тому времени, когда наверх были подняты остальные тридцать ведер, светлые брюки и белая трикотажная сорочка Джонита стали грязными и мокрыми, а лицо покрылось толстым слоем золы.
Когда Лехтинен, вымыв посуду, вернулся на палубу и с виноватым видом указал на его испачканную одежду, Джонит тут же высмеял его:
— Неужто запачкался? Ах, как жаль? Это, пожалуй, и не отмоешь. Что же я буду делать на вахте? Рисовать обезьянок на стенах или играть с угольками? Ведь пар сейчас такой, что во время вахты можно обстирать всю команду.
Правду говоря, пар на «Пинеге» совсем не был таким легким, Джонит явно преувеличивал. Если он справлялся с работой шутя, то остальные кочегары основательно выматывались и после смены падали на койки совершенно обессиленными. Его выносливость и умение работать не могли служить критерием для остальных. Весь кубрик давно уже знал, что Джонит во время вахты помогает второму кочегару и даже иногда чистит его топку и что только благодаря этой помощи тот выдерживает свою вахту до конца.
