Однажды, когда Анна Павловна вздумала сосчитать, сколько молодых людей мы ввели в ее дом, то их оказалось 18 человек. Все они были холостые, молодые, веселые; большинство из них было еще к тому же прекрасными танцорами, и внешность их была словно на подбор.
Поэтому, задумав устроить у Анны Павловны бал-маскарад, чтобы познакомить ее там с Михаилом Александровичем, я сейчас же сообразила, что в его годы он среди таких блестящих молодых людей будет себя плохо чувствовать. Ведь такое положение часто сковывает и принижает человека, в особенности если принять во внимание его самолюбие.
Тогда я решила привлечь на этот маскарад мужчин в его возрасте и даже постарше, хотя это нежелательно расширяло все наше мероприятие. Выбор мой пал на нескольких лиц из мира искусства.
Невозможно описать, что у нас началась за кутерьма и спешка! В большой комнате и длинном, широком коридоре должны были проходить танцы. В другой комнате решили накрыть столы с ужином.
Надо было декорировать всю квартиру Анны Павловны. Мы клеили фантастические разноцветные фонари самых разнообразных форм. Мы искали у своих друзей и стягивали в квартиру Анны Павловны всякие ковры и пестрые скатерти. Все дамы были заняты шитьем маскарадных нарядов, кроме нас с Валей — мы решили надеть наши прежние.
Маскарад делали в складчину — вносили паи, но у нас были и почетные гости, с которых мы решили пая не брать. В их число попал и Михаил Александрович.
Со своей стороны я пригласила известного всем знаменитого художника Василия Николаевича Яковлева (впоследствии лауреата Сталинской премии) и тоже известного художника Ксаве-рия Павловича Чимко. Валя пригласила своего бывшего поклонника, известного писателя Анатолия Каменского, который только что вернулся из Парижа и привез с собой в Россию в качестве жены парижскую даму.
Мужчины были освобождены от маскарадных нарядов, но маски были обязательны, потому мы изготовляли их в большом числе, наклеивая на матерчатую кальку блестящий черный атлас.
Несмотря на то, что все письма Михаила Александровича были полны просьбами о нашей встрече, на маскарад он еле-еле согласился, продолжая настаивать на том, чтобы до маскарада мы бы хоть один раз увиделись.
Привожу одну из выдержек его письма тех дней:
«…Сегодня канун Рождества. Традиционный и трогательный для меня день. Я вместо церкви пишу Вам это письмо, и я настроен молитвенно. Передо мною украшенная елка, накрытый стол и Ваше письмо. Нет, Вы сами, очевидно, не знаете, насколько Вы милы, а я сужу о Вас по Вашему смелому и размашистому почерку, и только. Вы знаете, я почти забыл Ваше лицо, знаю только, что оно такое милое и хорошее. И, встретившись с Вами где-нибудь случайно, простите, не смогу вас узнать, настолько мимолетна была наша встреча. Вы личных встреч почему-то избегаете, хотя, простите, сами мне предлагаете посетить Ваш вечер, но это будет 11-го, а сегодня только 6-е. Простите меня за дерзость, я Вас попросил бы о кратковременном свидании…»
Письмо он кончает словами:
«…Простите меня еще раз и еще раз. Хочу Вас вновь увидеть, и если это свершится 11/1, и на том спасибо, буду ждать терпеливо.
Целую Вашу руку. Стараюсь воспроизвести в памяти Ваш образ, но мне это плохо удается.
Ваш искренний и истинный новогодний друг М. Архангельский».
Я понимала его отчасти: он боялся, что, увидев меня, не узнает и этим, возможно, оскорбит мое самолюбие. Но именно на это я и надеялась. Я успокаивала его тем, что он легко меня узнает, так как я буду в костюме гейши. Вот где была моя хитрость. Костюм гейши был у Вали, а я была баядеркой.
Я надеялась на то, что он, увидя гейшу и думая, что это я, отдаст ей весь порыв своего нетерпения и всю свою накопившуюся нежность, которая была, кстати сказать, Вале в то время очень необходима.
Однако, получив от меня решительный отказ в нашем предварительном до маскарада свидании, мой новогодний друг разразился дерзким, грубым и полным цинизма письмом.
Скажу откровенно, что, читая его, я в первую минуту пришла в настоящее бешенство. Привожу это письмо:
«Екатерина Ал-на!
Из последнего В/письма я убедился, к горечи своей, насколько мы с Вами разные люди: Вы институтка, я — плебей. Я прямодушен, Вы лукавы, как истая женщина. Я мул, а Вы погонщик с хлыстом в руках. Как много тяжелых нравоучений Вы высказали мне…»
К сожалению, письмо написано карандашом, а он стерся, и я не могу всего переписать, поэтому пропускаю три четверти страницы. Продолжаю то, что могу разобрать.
«…Вы подчеркнули Ваши 32 г. (хотя это я мог и так высчитать — 13 лет со дня революции), а мне, „молодому человеку“, в Михайлов день исполнилось 41!.. Вы некрасивы… Но разве громко скажет это женщина, не уверенная в своих чарах?! Вот оно, лукавство! А я-то „Дон Жуан“ — покоритель непокорных сердец!..
Кажется, в высоких сферах иногда маскарадом называют баню, и вот в эту самую простую русскую баню мне следует пойти 11/1 в целях поддержания если не лоска, то хотя бы элементарной опрятности. Во мгле банных паров я воображу себе блеск и шум Вашего веселого маскарада. Да, в баню, в баню! Обрить бороду, постричься и срезать мозоли! Вот мой маскарад!
Когда в предыдущем письме я дал свое согласие на Ваш „маскарад“ (возьму-ка и я в кавычки это слово), то мною руководило одно чувство: чтобы Вы не заподозрили меня в трусости. Вот, мол, неуч, испугался маскарадной экзотики! А это самое обидное для меня, т. к. я далеко не труслив и дважды в жизни смотрел смерти в глаза, да и теперь, пожалуй, не испугаюсь посмотреть. Вот почему я не хотел пойти на Ваш вечер, а все же был согласен, и вот почему я назвал себя мулом, а Вас погонщиком.
Но теперь, по-видимому, все кончено. Вы в бешенстве разорвете этот листок и потребуете обратно Ваши письма (так, кажется, поступает женщина, негодуя?). И поделом мне. Я выразил здесь только свой дурной характер, грубость, отсутствие рыцарских чувств к женщине. Простите меня за все, Е. А. Ну вот, ей-Богу, опять хочется назвать Вас Катюшей, но цыц! Да, злобен я иногда бываю, как бульдог, а по природе, правда, — добрая, услужливая и верная дворняжка. Итак, не сердитесь на мой лай и простите меня великодушно.
Все же память о нашей встрече я сохраню. А Вы о ней забудьте поскорее.
Простите. М. Архангельский.
Постскриптум. Все же если бы я увидел Вас сегодня, то я не был бы автором такого горького письма. Это, видно, сама судьба. Желаю от души Вам счастья, 8/1 37 г.».
Невозможно рассказать, как я рассердилась на это глупое и хамское письмо, особенно меня разозлило слово «мозоли»!
Но потом, подумав и хладнокровно все разобрав, я поняла, что сердиться мне не на что. Разве я не лукавила с ним? Разве из-за своего к нему чувства я вела с ним переписку?..
Конечно, в своем письме он прав: он прямодушен, я лукава… Но меня оправдывает одно: мне хочется помочь ему ради него же самого, однако сказать об этом ему нельзя — обидится. Но тут я вдруг вспомнила, что только что послала поздравление с праздником Рождества… Михаил Александрович уже получил его, оно было в его руках, и в ответ мне от него полетело письмо, полное раскаяния. Привожу его полностью:
«Екатерина Александровна!
Сейчас только опустил свое дурацкое письмо, прошелся и, придя домой, вновь прочитал В/письмо, а прочтя, ужаснулся, вспомнив то, что я написал.
За что, за что я оскорбил, обидел вас? Вы славная, Вы умная, Вы чуткая! Вы поймете, Вы почувствуете, что это не я писал! Сожгите, уничтожьте это скверное, постыдное, дерзкое и грубое письмо. Оно написано карандашом, не верьте ему!
Ведь в В/письме что ни слово — перл! Над ним лишь можно умиляться и слезы лить, да — радостные слезы. И перлы же эти рассыпаны кому Вашей щедрою рукой? Мне, недостойному человеку.
„Бегу скорее опустить письмо, чтобы Вы его скорее получили“ — так пишете Вы. Вы бежите для того, чтобы я получил его вовремя и не затруднил бы себя, подлеца, напрасным ожиданием. Разве это не трогательно, ведь, простите, это нежно!!! Или Ваше желание, чтобы я догадался и зашел раньше на почту, а не попер бы сдуру сразу на свидание. Какое милое, скромное, сердечное внимание.
