Тот, что конвоировал меня, грязно выругался.
— Ты дураком был, дураком и останешься. От этого бродяги голубой костью за версту несет. Пусть как лучше с ним товарищ Константин побеседует.
После этого меня без дальнейших разговоров препроводили в особняк. Внутри все было перевернуто, словно тут что-то искали: вся мебель отодвинута от стен, ящики во всех шкафах и комодах выпотрошены.
В угловом кабинете за широким столом сидел руководитель этот бедлама — то и дело к нему подходил кто-то из революционных солдат показывал какие-то бумаги, вещи, после чего некоторые из них оставались на заваленном всякими предметами столе, а часть возвращалось на свои места.
Потом он повернулся ко мне, и я обмер, почти сразу же узнав старого знакомца. Передо мной сидел… тот самый товарищ Константин. По крайней мере, так называли этого человека тогда… в далеком девятьсот пятом.
Он тоже сразу узнал меня.
— Что ж, господин ба-гх-он, гх-ад приветствовать вас в гх-еволюционном Пет-гх-ог-гх-аде. Удивлен. Я думал, вы погибли тогда… в Ка-гх-а-Кумах…
— Аналогично…
— Но что п-гх-ивело вас, ба-гх-он в дом убийцы и загово-гх-щика?
* * *
С Дмитрим Павловичем я встретился в Хамадане в марте 1917 году. Он тогда только прибыл в Персию из обезумевшего Петрограда, спасаясь от гнева Александры Федеровны. Мы были знакомы и ранее. Он знал меня, как верного человека, на которого в трудной ситуации всегда можно было положиться. Но только «Приказ № 1» Февральской революции подвиг Дмитрия Павловича на откровенный разговор. Сам по себе этот «Приказ» Временного Правительства был истинным безумием (по крайней мере, нам тогда так казалось), но Великого Князя больше всего взволновал пункт 3. Там говорилось о том, что отныне солдаты во всех политических выступлениях должны слушать не офицеров, а подчиняться выборному комитету и Советом.
— Знаете ли, Григорий Арсеньевич, мне сейчас просто необходимо быть в Петербурге.
Мы беседовали в чайхане на окраине Хамадана. В полутемной зале, устланной старыми коврами, кроме нас было несколько стариков из местных. Я бы сам никогда не зашел в подобное заведение, но Дмитрий Павлович вызвал меня запиской, сообщив, что хочет поговорить со мной, но разговор будет приватным и желательно, чтобы не было никаких свидетелей. Я согласился.
— В Петербурге… Но вы же только оттуда?
— И вы в курсе того, почему мне пришлось покинуть столицу?
Я кивнул. Какое-то время Дмитрий Павловаич молчал, но когда он снова заговорил, в голосе его зазвучало напряжение, словно говорил он через силу.
— Гришка плохо умирал… Пока я с доктором и Пуришкевеичем сидел внизу, Феликс Феликсович накормил Гришку отравленными пирожными и напоил отравленным вином. В них цианида было столько, что полк солдат полег бы… Мы тогда долго недоумевали, в чем дело. Почему яд не берег проклятого Гришку, а потом все стало ясно… Вы когда-нибудь слышали о Ктулху?
Я снова кивнул.
— Да, мне доводилось общаться со старинными врагами Ктулху — Старцами и…
Дмитрий Павлович поднял руку, остановив меня. Лицо у него было словно вырезано из камня — этакий Лик печали.
— Я не хочу знать ничего об этом… Все это ересь, и… Впрочем, я хотел лишь сказать, что когда Гришка умер, у него обнаружили дьявольские жемчужины. Именно благодаря им он и стал… Впрочем я не об этом. Знаете ли, Григорий Арсеньевич — вы, единственный на кого я могу положиться. Больше всего я боюсь, что эти «икринки Ктулху» попадут в плохие руки. Еще одного проходимца в духе Распутина России не пережить. Ах, если бы я мог вернуться в Петербург! — На мгновение он замолчал, а потом повернулся ко мне, взял меня за руку и внимательно посмотрел мне в глаза. — Я должен попросить вас, Григорий Арсеньевич отправиться в Петербург. Я скажу вам, где спрятаны колдовские жемчужины, и вы уберете их… уничтожите… или, по-крайней мере, убедитесь, что они надежно спрятаны. «Жемчужины» не должны попасть в руки негодяев, а иначе я не могу назвать Керенского и его подхалимов. Боже мой, мне кажется Россия гибнет… Гибнет… Пообещайте, что всенепременно отправитесь в столицу и сделаете все, что зависит от вас, чтобы ближайшие лет десять никто не смог добраться до тайного знания.
Что мне оставалось делать. Как монархист и человек не разменивающий присягу на вольности безумной республики, я сразу согласился. К тому же меня подогревала мысль о том, что в моих руках может оказаться источник невероятной силы и богатства. Нет, я, естественно не собирался, предав Великого Князя, заниматься спекуляцией, но почему бы не заняться самосовершенствованием? То, что я понимал все языки, части выручало меня, так почему же я должен был отказываться от удачи, которая сама шла мне в руки? Однако Дмитрию Павловичу я об этом ничего не сказал. Он просил меня спрятать «жемчужины», чтобы они не попали в плохие руки, то есть к представителям новой власти. Что ж, извольте. Об остальном Великому Князю лучше было не знать.
Однако случилось так, что в Петербург я попал почти через год и первый, кого я встретил, оказался мой старый знакомец — товарищ Константин.
Единственное, что порадовало меня, когда я увидел весь этот разгром — большевики до сих пор не нашли «жемчужины». Да и в самом деле сыскать их было довольно трудно, если не знаешь о потайных ящиках в головах скульптур мавров, стоящих в Мавританской зале дворца…
* * *
— Но что п-гх-ивело вас, ба-гх-он в дом убийцы и загово-гх-щика?
За прошедшие годы товарищ Константин почти не изменился, лишь чуть больше стала его плешь, да морщинки легли в уголках запавших проницательных глаз.
— Итак, господин хо-гх-оший, я жду ответа. Вот и това-гх-ищи полны нетерпения.
Я лишь покачал головой.
— Я зашел лишь для того, чтобы повидать своего друга Феликса Феликсовича.
— Ай-я-яй! — покачал головой товарищ Константин. Улыбка его стала еще шире. — Как вы меня гх-асст-гх-аиваете. Вы ведь благо-гх-одный человек, офице-гх, а в-гх-ете как институтка на панели. Подумайте, батенька, куда это вас п-гх-иведет. Вы ведь ве-гх-ующий? Так? А гх-азве ве-гх-ующие, если в-гх-ут пе-гх-ед сме-гх-тью, в гх-ай попадут? Не попадут!
— Странные у вас понятия, — возразил я. — К тому же лгать мне нет причин. Я и в самом деле надеялся застать тут или самого Феликса Феликсовича, или кого-то из его родственников или слуг, кто смог бы подсказать мне, где его искать.
— Нехо-гх-ошо настаивать на собственной лжи. Вп-гх-очем, какая гх-азница. Так или иначе, но мы отыщем «жемчужины знания», — тут товарищ Константин сделал паузу и лукаво так посмотрел на меня, — С вами или без вас. Только вот п-гх-идется пот-гх-атить на это несколько часов моего д-гх-агоценного времени. Ну а пока… Голубков! — тут же один из матросов бросил копаться в бумагах и, подскочив к товарищу Константину. — Вот, това-гх-ищ Голубков, наш в-гх-аг — офице-гх, п-гх-едсмтавитель класса эксплуатато-гх-ов, носитель «голубой» к-гх-ови. Не хочет помогать новой власти. Так что вы его напоите чаем… а потом гх-асст-гх-еляйте… — Матрос, хотел было что-то возразить, но товарищ Константин снова улыбнулся. — Вп-гх-очем, насчет чая я пошутил. Некогда нам чаи гх-аспивать. Не в-гх-емя! Гх-еволюция, това-гх-ищ! Так что поставьте его к стенке без лишних затей, да и дело с концом.
И лишь у самого порога, он еще раз окликнул меня:
— Что, не пе-гх-едумали, господин ба-гх-он? Ну, тогда ступайте, с богом!
И матрос вывел меня из комнаты. Снаружи меня ждали старые знакомые солдаты. Они обрадовались мне, как старому знакомому.
— Ну, что сказал товарищ Конситантин?
— В расход!
— Ах, — облегченно вздохнули они, словно кто-то махом снял с их плечей непосильную ношу.
— А чего так обрадовались? Нам его расстреливать, нам же потом и тело грузить, — фыркнул матрос.
— Да ты Костя не понимаешь, — протянул один из солдат. — Ты ж крондштатский, тебе не понять. А вот когда такие гниды годами нас в окопах гноят… — и тут он начал излагать историю войны с точки зрения полного безграмотного дилетанта. Нет, я ничуть не защищаю наш штаб, который довел армию до полного разложения и упадка. Только тогда я начал понимать смысл воззвания Корнилова, который призывал к жесточайшему террору за дезертирство и мародерство. В итоге он сел в тюрьму, посаженный теми же, кого собирался защищать, а большевики в отместку несостоявшемуся белому террору объявили красный террор — отличное прикрытие для всеобщего грабежа. И еще это замечательное слово «экспроприация»… А в какой армии дезертиров, то бишь предателей не расстреливали? Только вот теперь выходило так, что в предатели и дезертиры попал я сам, а мне это совершенно не нравилось.
