Из разговоров в семье я знала, что коммуна плохо пополнялась новыми коммунарами. Даже беднота к нам идти не хотела. Только девичьи сердца не выдерживали, и бывшие бойцы обзавелись семьями. Только благодаря этому увеличилось число коммунаров. Мама вспоминала, что мужчины ходили в военной форме, гражданской одежды у них попросту не было.
В детском доме дают кипяченое молоко с жирной, вкусной пенкой и жареные пончики с повидлом. Но я запомнила и 33-й год. Голод. Мне было шесть лет. Нам, детям, не понятно, что случилось. На полдник дают кусочек черного хлеба и чайную ложку повидла».
Из этих воспоминаний можно понять, что только коллективизация основательно подорвала благополучие коммуны, которая стала носить имя Котовского…
Очевидно, очередь в коммуну стояла только при жизни Котовского. Крестьяне были привлечены легендарным именем и способностями Котовского, использовавшего свои связи в Харькове и Москве, чтобы выбивать для коммуны все необходимое, а также помогать коммунарам из фондов ВПО кавкорпуса. После гибели Григория Ивановича положение коммунаров значительно ухудшилось. У них уже не было прежних связей в партийных и правительственных структурах. К тому же во второй половине 1920-х годов нэп уже вовсю сворачивался, и доходы коммуны падали. Да и субсидии из кавкорпуса существенно уменьшились. Неудивительно, что в начале 1930-х годов коммуна имени Котовского была не более привлекательна для крестьян, чем создаваемые в ускоренном порядке колхозы.
Котовский, как уже говорилось, активно внедрял физкультуру в подчиненных ему войсках. Ольга Петровна вспоминала: «Он был пионером спорта. Над ним смеялся и Фрунзе, но он упорно шел, считая, что физкультура воспитает бойца в выдержке характера, физически сделает его сильным, выносливым».
Владимир Шмерлинг так писал об увлечении Котовского физкультурой: «Котовский присутствовал на утренней зарядке красноармейцев, показывал им свой комплекс физических упражнений. Он требовал, чтобы по утрам все мылись холодной водой до пояса, а зимой растирали себя снегом. Он всегда подчеркивал необходимость ежедневной тренировки и постоянной закалки организма.
— Я каждый день всю свою жизнь занимался гимнастикой, и это мне пригодилось. А в будущей войне нам нужно быть особенно сильными. Занимайтесь физкультурой, — говорил Котовский.
Во всех казармах корпуса были оборудованы просторные гимнастические залы. А однажды, по указанию комкора, в казармы было доставлено большое количество сорокаведерных бочек и кадушек, которые предназначались для купания бойцов в холодной воде в осеннее и зимнее время. Котовский считал, что, если такую процедуру заканчивать бегом, она укрепит организм человека.
— Пусть даже один заболеет, но зато десятки и сотни станут выносливыми и закаленными, — говорил Котовский.
С первых весенних дней он начинал купаться в реке. Сохранились снимки: Котовский купается в Буге во время ледохода. Он влез на льдину и делает на ней, как на ковре, гимнастику. Вместе с ним купаются командиры и бойцы.
Огромное внимание уделял комкор развитию конного спорта. Он хотел, чтобы каждый гарнизон имел свой ипподром. Между частями часто устраивались конные соревнования».
Подозреваю, что не всем бойцам нравилось увлечение комкора физкультурой, когда, помимо маршей и учений, их еще, помимо утренней зарядки, заставляли в свободные часы поднимать тяжести, бегать или делать гимнастические упражнения. Но деваться было некуда.
Котовский также требовал, чтобы каждый полк в корпусе имел свой оркестр. По старой памяти, Григорий Иванович сам учил красноармейцев играть на корнете, трубе и валторне.
Произошли важные события и в личной жизни Григория Ивановича. В ночь с 5 на 6 февраля 1923 года, в 1 час 30 минут у Котовского родился сын Григорий, впоследствии ставший известным историком-индологом. Ольга Петровна вспоминала в письме Шмерлингу 2 мая 1936 года: «Григорий Иванов, был в это время в Москве. Штаб дал телеграмму в Штаб округа в Харьков для Григ. Ив., но он уже выехал в Москву, и Харьков направил телеграмму в Москву. Он выехал в Умань, но сообщение было из-за заносов прервано на несколько дней, и он сидел в Киеве и первой дрезиной приехал. Он мне говорил, что и в Москве, и в Киеве все знакомые уже знали и поздравляли с сыном и требовали „вспрыснуть“ событие. Он был смущен. Он стремился скорее увидеть и ощутить это новое чувство.
Он, как говорил мне, не мог определить первые моменты своего ощущения, но чувствовал какой-то перелом, какие-то новые обязанности. При поздравлениях чувствовал неловкость. По приезде долго рассматривал ребенка, а потом сказал „он — мой, а не твой“, т. е. что он будет его копией. На вопрос, какое имя я дала, я ему в шутку ответила, что — разделение труда — я родила, а он пусть дает имя. Я даже не ожидала, как это на него подействовало. Он задумался, отходил, опять подходил, смотрел, пощупал кожу — „Если какому бандиту удастся прикончить меня, пусть не радуются, будет второй Григорий Котовский, — ты его сумеешь воспитать“.
Так стал у нас Гришута маленький и Гриша большой.
У Гришуты была блестящая память и к 2-м годам он знал азбуку, книжечки читал наизусть, когда папа показал раз ему локомобиль и названия всех частей и для чего они, то на другой день Гришута сам рассказывал все верно, — папа был горд и считал, что это феноменальный мальчик, и прочил его в инженеры».
Кроме родных детей (дочь Елена родилась уже после его смерти) у Котовских был приемный сын Митя. О его появлении Ольга Петровна в письме Шмерлингу рассказывала так: «Как попал Митя? В 1923 г. Митя был курьером в Красной гостинице в Харькове. Григ. Иван, всегда останавливался в этой гостинице, и Митя выполнял его поручения. Григ. Ив. обратил внимание на ровного, точного в исполнении, всегда с книжкой под мышкой мальчика. В один из своих приездов он спросил Митю, откуда он, почему не учится, и быстро решил судьбу. Через 3 часа едем в Умань, у тебя будет мать (моя жена), она позаботится о тебе, и из тебя выйдет человек. Митя в тот же день выехал в Умань с Верховским, а Григ. Ив. задержался. По приезде в Умань он вспомнил о Мите, кот. находился у Верховского и страдал от того, что был на положении нежелательного приживальщика. Григ. Ив. сразу догадался, что Митя морально страдает, и сейчас же привел его домой. Лето он прожил у нас, поправился, и к 1/IX устроили его на рабфак в Софиевке, там он жил в общежитии, но редкий день он не был [у нас в] свободное время, хотя расстояние было порядочное — 5–6 км, но он привязался к нам. Да и питание там было плохое, Лиза сердобольная, бывало, еще ему на завтрак в карманы насует и сала и хлеба. Он считался членом нашей семьи.
Когда получалось жалованье, то Григ. Ив. выдавал им карманные деньги — Мите, Кальке и ординарцу. Мы получали тогда 190 руб., и он выдавал им по 10 руб.».
В Умани Котовский жил на окраине города, в Пролетарском переулке. Он занимал небольшой особняк, принадлежавший раньше уездному воинскому начальнику. В кабинете Котовского висела большая карта Европейской России, а на столе, покрытом темно-зеленым сукном, стояли гипсовая статуэтка Ленина и черный бюст Карла Маркса.
Эмигрантский писатель Роман Гуль почему-то полагал, что Котовский просто купается в роскоши: «В роскошном кабинете командира корпуса — драгоценное оружие по стенам, мебель красного дерева с бронзой, карельская береза, из соседней комнаты слышен радиоаппарат, передающий Лондон. Здесь всё приятно глазу и слуху, только необычный костюм, да непринужденный басовый смех хозяина смущают иностранных гостей.
Но за ужином, переливаясь, горит хрустальная барская люстра. Ловко и бесшумно, как дрессированные мыши, бегают, подают ординарцы. Меняются блюда, водки, вина, шампанское. В русских и польских руках чокаются перезвоном бокалы и рюмки».
Котовский всегда вставал очень рано, летом в пять утра, зимой в шесть. В кабинете, за ширмой, у него были большая эмалированная ванна и кувшин. Среднее окно в кабинете не замазывалось на зиму. Котовский делал гимнастику при открытом окне, а потом обливал себя водой и докрасна растирал грудь полотенцем.
