-- Нет-с, каков век! каковы стали субъекты появляться! -- воскликнул он. -- Симпатичный, порядочный человек, корректный общественный деятель, благодетель громадного рабочего округа, -- и совершенно разбойничьи убеждения!.. Царство страсти! Страсть -- главный императив человеческого существования! Да ведь это -- хаос, это -- конец цивилизации-с... Ци-ви-ли-за-ции!!! Митька! если ты когда-нибудь заразишься подобными взглядами, я... я лучше в могилу сойду, чтобы глаза мои тебя не видали! Долга не признавать, общественных начал не чувствовать... Господи, да как же жить-то без этого?.. В отчаяние прийти можно: неужели мы жили, работали, идеальничали для того лишь, чтобы народились на свет такие страшные люди и принесли в мир такое звериное учение?

Когда Ревизанов остался у Ратисовых на вечер, Верховский так в него и вцепился. Андрей Яковлевич защищал свое "царство страсти" шутя и, по обыкновению, немножко свысока... Синев вмешался. Он с начала вечера косился на Ревизанова.

-- Все это прекрасно, Андрей Яковлевич, -- протяжно сказал он, -- теории можно разводить всякие, и, на мой взгляд, Степан Ильич напрасно столько горячится из-за ваших шуток...

Ревизанов поднял брови.

-- Шуток? -- возразил он.

-- Разумеется, шуток. В вашихустах анархические теории звучат шуткою больше, чем в чьих-либо других.

-- Ах, вы вот куда метите! -- Ревизанов засмеялся. -- А знаете ли, Петр Дмитриевич, я уже не раз задумывался над этим странным для вас совпадением взглядов.

-- И?

-- И пришел к убеждению, что оно вовсе не странно. Взгляды совпадают, потому что совпадают цели. Только средства разные, а в сущности, и капиталист, как я, и анархисты заняты одним и тем же делом: разрушают ваше общество и уничтожают вашу цивилизацию.

-- Ого!

-- Да, да! Анархист работает во имя отвлеченных идеалов уравнения человечества; капиталист работает на свой собственный карман, а толк-то один и тот же. Если не в идейных целях, -- это я вам уступаю, -- то в практических конечных результатах. Они же выражаются в короткой теореме: "Чтобы сравнять общество, надо уничтожить его современный строй, возвратить его к первобытным образцам". Затем разница лишь в способах доказательства теоремы: в средствах. Анархист хочет уравнять всех, опрокинув мир к первобытной дикой свободе. А на взгляд капиталиста, удобнее уравнять людей, возвращая их понемногу в первобытное же состояние рабства. И так как полной свободы и равенства никогда нигде нет, не было и не будет, то всегда тот, кто будет равнять общество, будет и его повелителем. Если он станет на первое, повелевающее место во имя анархических теорий свободы -- он повелитель-обманщик; если он равняет общество, порабощая его для себя, он лишь последовательный деспот. Вот и все.

-- Софизмы! софизмы! и слушать не хочу: изношенные софизмы! -- закричал Степан Ильич.

Синев молчал.

-- Пока ваше царство страсти, -- начал он, -- остается в мире теории, еще куда ни шло, нам, обыкновенным смертным, можно с грехом пополам жить на свете. Но скверно, что из этой теоретической области то и дело проскальзывают фантомы в действительную жизнь...

-- А вы их ловите и отправляйте в места не столь и столь отдаленные, -- возразил Ревизанов. -- Это ваше право.

-- Сами вы говорили давеча, что всех не переловишь.

-- А не поддаваться -- это их право.

-- Иного и схватишь, -- нет, скользок, как угорь, вывернется, уйдет в мутную воду. Закон -- дело рук человеческих, а преступление, как изволите вы совершенно правильно выражаться, дело природы. Закон имеет, следовательно, рамки, а преступление нет. Закон гонится за преступлением, да не всегда его догоняет.

Он задумался и бросил на Ревизанова странный взгляд.

-- Да вот вам пример: вчера я слышал одну историю... попробуйте-ка преследовать ее героя по закону.

-- Если что-нибудь страшное, -- крикнула через комнату Олимпиада Алексеевна, отрываясь от разговора с Митей, -- не рассказывай: я покойников боюсь.

-- Дело на Урале, -- начал Синев.

-- Знакомые места, -- отозвался Ревизанов.

-- Герой -- местный Крез, скучающий, хотя и благополучный россиянин... из любимого вами, Андрей Яковлевич, типа людей страсти и личного произвола.

-- Проще сказать: самодур, -- вставил Верховский.

-- Только образованный, заметьте, -- поправил Петр Дмитриевич.

Ревизанов насмешливо смотрел на них обоих:

-- Есть там такие. Ну-с?

-- Скучал этот Крез, скучал, да и надумался, развлечения ради, влюбиться в некоторую барыньку, -- заметьте! жену довольно влиятельного в тех местах лица... Барынька оказалась не из податливых. Крез поклялся, что возьмет ее во что бы то ни стало, и начал орудовать, -- да ведь как! Супруг упрямой красавицы до тех пор отлично шел по службе, а теперь вдруг, ни с того ни с сего, запутался в каких-то "упущениях", попал под суд и вылетел в отставку с запачканным формуляром; в обществе пошли гадкие слухи о поведении молодой женщины, и, что всего страннее, произошло несколько случаев, подтасовавших как бы некоторое подтверждение грязным толкам. Репутация несчастной была убита, семейная жизнь ее превратилась в ад, знакомые от нее отвернулись, муж вколачивал жену в гроб несправедливой ревностью, родные дети презирали мать, как развратную тварь...

-- Ах! -- раздалось болезненным стоном от полутемного -- за трельяжем -- угла, где в качалке приютилась Людмила Александровна.

-- А?.. что?.. -- встрепенулся Синев. -- Это вы, кузина?

Людмилу Александровну окружили. Но она, почти с досадою, что сделалась предметом общего внимания, просила оставить ее в покое.

-- Это ничего... не обращайте на меня внимания: так... приступ мигрени... мигрени...

-- Ну, а конец-то, -- торопила Синева Олимпиада Алексеева, -- конец-то твоего романа? Начало -- хоть бы Габорио.

-- А конец, тетушка, хоть бы Зола. В один прекрасный вечер, горемычная барынька, после ужасной семейной сцены, ушла, в чем была, из дома и постучалась-таки... к Крезу!

-- Что и требовалось доказать, -- вполголоса закончил Ревизанов, как бы и с дружелюбною даже насмешкой.

Прошла полоса молчания.

-- Вот видите, Андрей Яковлевич... -- поучительно и торжествуя, заговорил Степан Ильич.

Ревизанов перебил его:

-- Виноват. Позвольте, господа! чего вы от меня хотите? Чтоб я осудил этот поступок? Осуждаю... Но ведь я и не утверждал, что люди страсти -- хорошие люди. Я только говорил, что это люди, которые хотят быть счастливыми, умеют брать с бою свое счастье и ради его на все готовы...

-- На все?

Людмила Александровна поднялась с места с болезненным и растерянным видом, точно хотела заговорить и не решалась.

-- Я раньше слыхал вашу историю, Петр Дмитриевич, -- продолжал спокойно Ревизанов, бросая впервые за весь вечер внимательный взор на Верховскую, -- и хорошо знаю ее не названного вами героя...

-- Медный лоб! -- прошептал Синев, против воли опуская глаза.

-- Это действительно упрямый и страстный человек... Виноват! вы что-то хотели сказать, Людмила Александровна, и я помешал вам?

-- Я хотела спросить, -- слабо сказала она, -- а совесть?.. совесть упрекает его хоть когда-нибудь?..

Ревизанов задумался; потом, отразив ее печальный и ему одному понятно моливший о пощаде взгляд блестящим и решительным взглядом, коротко ответил:

-- Не думаю.

Всем было не по себе. Все чувствовали, что нельзя продолжать разговора. Атмосфера насыщена электричеством, почва общих рассуждений и примеров истощена, назревает экзамен личностей, стычка, злоба и ссора. Олимпиада Алексеевна, золотой человек в таких трудных случаях, выручила.

-- Скучная твоя история, Петя! -- воскликнула она. -- Я думала, он ее убьет, или она его, или муж их обоих.

Синев отозвался:

-- Да вы же покойников боитесь?

-- Я только утопленников, да и то, если в воде долго пробыл, а когда револьвером -- ничего, даже интересно.

-- Жест красив?