Несколько дней назад я случайно стал свидетелем одной патриотической церемонии. Я имею в виду торжественную процессию граждан к могиле неизвестного солдата. Приблизившись к его праху, не погребенному, не преданному земле, а замурованномув камень, президент Республики богини Франции вместе со своим Правительством и несколькими генералами в отставке, переодетыми в штатское, надежно схоронился от истории за камнями с высеченной на них надписью, повествующей о кровавой славе Империи. А бедный мой неизвестный солдат, он был, наверное, мальчиком с сердцем и головой, битком набитыми историей, а может быть, совсем наоборот, он терпеть не мог историю.
После того, как патриотическая церемония закончилась, и первое лицо богини Франции вместе с сопровождающими его лицами разошлись по домам; после того, как смолкли крикливые голоса националистов и коммунистов, митинговавших допоздна, какая-то бедная мать – мать, верующая в непорочное материнство Девы Марии, – безмолвно и в полном одиночестве приблизилась к могиле своего неизвестного сына и стала молиться: «Ля приидет царствие Твое!», то есть да приидет Царство Божие, то самое, что не от мира сего. «Благодатная Мария, Господь с Тобою, – продолжала она, – благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего, Иисус Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, на сей час и в час нашей смерти. Аминь! «Никогда и никто не молился так перед Акрополем! Она молилась и устами этой бедной матери молилась вся христианская Франция. А бедный неизвестный сын – кто знает? – он быть может слышал эту молитву, быть может, умирая, он мечтал о том, что воскреснет, и там, на небе, небе своей родины, своей милой Франции, он найдет свой отчий дом, мечтал о том, чтобы века веков вечной жизни были бы согреты поцелуями его матери, освященными поцелуем света Богоматери.
На могиле неизвестного француза – а в неизвестном французе гораздо больше святого, чем в среднем французе – я почувствовал агонию христианства во Франции.
Бывают такие минуты, когда вдруг ясно сознаешь, что Европа, цивилизованный мир, вступает в новое тысячелетие; и подобно первым христианам, истинным евангелистам, верившим в близкий конец мира, начинаешь верить в то, что близок уже конец Европы, близок конец цивилизованного мира, конец цивилизации. И некоторые люди преувеличенно трагическим тоном говорят. «Isto da vontade de morrer». От этого просто хочется умереть».
И поговаривают о создании организации Объединенных Наций Соединенных Штатов Цивилизации с резиденцией в Женеве, под сенью Кальвина и Иоганна Якоби. А также и Амьеля, который с грустной усмешкой глядит – как вы думаете, откуда? – на эти художества политиков. И грустно усмехается тень Вильсона, [155]еще одного христианского политика; вот вам еще одно трагическое противоречие, противоречие между делом плоти и делом духа. Вильсон, мистик мира, – противоречие не менее глубокое, чем Мольтке старший, [156]мистик войны.
Ураган безумия, сметающий цивилизацию на значительной части Европы, представляет собой тот род безумия, который медики назвали бы специфическим. Все эти агитаторы, диктаторы, эти политики, которые ведут за собою народы, – все они в большинстве своем страдают прогрессивным параличом. Это – не что иное, как самоубийство плоти.
А кое-кто уже уверовал в тайну беззакония.
Вспомним еще раз о давней традиции, отождествляющей библейский грех наших пращуров, вкусивших от плода древа познания добра и зла, с грехом плоти, которая хочет воскреснуть. Но потом плоть уже не заботилась о себе, главным ее побуждением стала уже не жажда материнства и отцовства, а само по себе наслаждение, голое сладострастие и больше ничего. Источник жизни был отравлен, а вместе с источником жизни был отравлен и источник познания.
В одном из евангелий Эллады, в «Трудах и днях»Гесиода, тексте гораздо более религиозном, чем тексты Гомера, говорится, что когда царит мир, когда земля приносит обильную пищу, «горные дубы желуди с веток дают и пчелиные соты из дупел, и овцы приносят ягнят», тогда «жены детей им рожают, наружностью схожих с отцами» – έοιχότα τέχνα γονεΰσιν (стихи 232–235). Это не означает, что сыновья законные, скорее всего он просто хочет сказать, что они хороши собою, ладно сработаны (см.: Hésiode, Les travaux et les jours. Edition novelle par Paul Mazon, Paris, Hachette et Compagnie,1914; обратите внимание на стих 235, с. 81). Ладно сработаны, а стало быть – здоровы.
Как-то раз мне довелось беседовать с одним крестьянином. Это был глубокий старик, горец из Урдеса, одного из самых глухих районов центральной Испании. Я у него спросил, не живет ли там у них народ в промискуитете. Он спросил, что это такое, и, выслушав мои объяснения, ответил: «О нет! Теперь уже нет! Другое дело в прежние времена, когда я был молод. Когда рот у всех чистый, можно пить из одной кружки. Тогда и ревнивцев не было. Ревнивцы появились с тех самых пор, как к нам пожаловали эти болезни, от которых портится кровь и родятся сумасшедшие или слабоумные дети. Ведь если у тебя родится сумасшедший или слабоумный сын, который потом ни на что не будет годен, то этому уж ничем не помочь». Он говорил, как мудрец и, быть может, как христианин. Во всяком случае, совсем не так, как говорил один муж из драмы Кальдерона де ла Барка, муж, которому не давала покоя мысль об оскорбленной чести – переживание не христианское, а языческое.
В словах старого мудрого горца мне открылся истинный смысл трагедии первородного греха, а вместе с тем и трагедии христианства, истинное значение догмата о Непорочном Зачатии Пресвятой Девы Марии. Мать Бога, который воскрешает из мертвых, должна быть свободна от первородного греха.
В словах старого мудрого горца мне открылось также истинное значение агонии нашей цивилизации. И я вспомнил про Ницше.
Но действительно ли этот грех плоти – самый гнусный из человеческих грехов? Является ли он поистине первородным грехом?
Для Святого Павла самый гнусный грех – корыстолюбие, и по той причине, что корыстолюбие состоит в подмене цели средством. Но что есть средство? И что есть цель? В чем цель жизни? Есть корыстолюбие духа, и есть корыстолюбие материнства и отцовства.
Кант в качестве высшего морального принципа выдвинул требование, чтобы мы относились к ближнему как к цели в себе, а не как к средству. Таков был его способ толкования заповеди: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». Но Кант был неженат, он был монах в миру, он был духовный корыстолюбец. Был ли он христианином? Возможно, к себе самому он и впрямь относился как к цели в себе. Человеческий род закончился на нем. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Но как же должно любить самого себя?
И вот, вместе с этим ужасным физическим недугом возникает еще один недуг, недуг психический, плод духовного корыстолюбия – зависть – каинов грех. Согласно Данте, зависть – грех Каина, Иуды Искариота, Брута и Касио. Каин убил Авеля не по причине экономической конкуренции, а из зависти к милости Божией, которая досталась Авелю, и Иуда предал Учителя не за тридцать сребреников, а из зависти: Иуда был духовным корыстолюбцем, а потому и завистником.
Я пишу эти строки вдали от моей Испании; но моя Испания, дочь моя, Испания воскресения и бессмертия, она здесь, со мною, в этой моей Франции, которая питает плоть мою и дух мой, мое воскресение и мое бессмертие. Вместе с агонией христианства я чувствую в своей душе агонию моей Испании и агонию моей Франции, и я говорю, за Испанию и Францию, а в их лице и за все – христианское и нехристианское – человечество: «Да приидет Царствие Божие… Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, на сей час и в час нашей смерти…». Сейчас, сейчас, ибо час сей – это час нашей агонии.
«Христианство, оно, как холера, проходит по земле, чтобы унести с собою нескольких своих избранников, а затем исчезнуть без следа». Эти слова отец Гиацинт услышал от М. Газье, последнего из янсенисгов, на одном официальном ужине 25 января 1880 г. Ну а цивилизация, она разве не болезнь, которая уносит с собою своих избранников, ввергая иx в безумие? В конце концов, людей эта холера уносит очень быстро. Для М. Газье христианство было одной болезнью, а цивилизация – совсем другой. Но в сущности это все одна и та же болезнь. А болезнь – это не что иное, как внутреннее противоречие.
