— В бега ударился? — спросил Тихомиров.

— Не просто слинял, автомат охранника с собой прихватил и сухой паек

целый рюкзак. Всю ночь с овчарками искали его охранники. Один насмерть замерз. А когда Баркаса накрыли и приволокли, он, сука, вякнул, что слинял от моей расправы, вроде я грозил шкуру с него снять, и указал на нож, который я всегда носил за голенищем. Не окажись его — не поверили б блядище. Тут улика налицо. Ну и вломили мне. За все разом. Забыли, что слинял-то не я, а Баркас. Все шишки на кентель мне посыпались. И за замерзшего и за небитого Баркаса. Покуда не вырвался из круга да заорал: «А рюкзак с пайком тоже я спиздил или он?» Вот тут до них дошло. Принялись за Баркаса. А он, сволочь, свалился на снег, сжался в ком и катается. Орет благим матом, будто его режут. Тут фартовые не выдержали. Вздумали его тряхнуть. За меня. Он и тут меня обосрал. Вякнул, что я к его жопе прикипаюсь давно. Законнику такое западло. А Баркас аж заходится, визжит, что я ему дышать за это не даю. Пристаю все время. Будто лидеры в зоне перевелись. Зачем мне его уламывать? Любого обиженника за пайку хлеба уволок бы к себе на шконку. Но все же разборки не миновали. Вот там я эту парашу и расколол до самой жопы. И так его оттрамбовал, думал до конца жизни ему хватит, — качнул головой Чубчик. И продолжил: — Думали фраера, что откинется Баркас. Кровью кашлял. Чуть чхнет, в портках мокро. Держать свою вонь разучился. Он у нас на чердаке за это канал. В хазу дышать не взяли. Но к весне наладилось у него. И он опять хвост поднимать начал, наезжать на мужиков. И на меня косяка давил. Приноравливался, с какого бока мне насрать.

— Во, курва, мать его — сучья дрючила! Да что он, три жизни дышать хотел? — удивился Огрызок.

— А за что он так ненавидел тебя? — спросил оперативник.

— Да у него обид на меня накопилось — полная параша. Одна другой злее. Ну, первая за то, что я на сходе отказался принять его в законные воры.

— Ас хрена ль такое? — спросил Кузьма.

— Он на воле, до ходки, мокрушничал. На заказ. За башли. Это — западло фартовым. С грязными граблями, сам знаешь, в честные воры не берут. А он, козел паршивый, сам трехал, с какого навара дышал. Ну, а мне, как пахану, было не по кайфу считать кентом пропадлину. Кроме того, тот вонючка в дела ходил бухой, из-за чего сам горел и кенты влипали. Со шмарами невежлив был. И бесчестен. В расплате… И, главное, наруку нечист. Своих облапошивал. На общак. Доля не устраивала. Я все это на сходе трехнул. Свидетелей указал, кентов. Они подтвердили. И бортанулся Баркас. Но грызня у нас с ним началась еще раньше, — усмехнулся Чубчик. И, допив чай, заговорил: — Из всех блатарей, из шпановской кодлы, этот хмырила самым наглым слыл. Было — приклеится к какому-нибудь мужику и с месяц доит его на пайку: в очко обставляет. Пока тот с ног не свалится. Он — к другому прикипит. И сосет. За вечер, случалось, по пять- шесть паек сгребал. Добро бы хавал. Так нет, сплавлял за башли. И кому? Торгашам в соседний барак. Я, когда раскусил такое дело, тряхнул гнуса знатно. Все башли забрал и отдал бугру шпановской хазы. Велел ему присматривать за жлобом. И чуть что — мозги через трамбовку вправлять. Чтоб не жирел на чужом горбу. Думал, отучил его. Да хрен там! Он через неделю в рамса на интерес срезался. А я припутал. Ну и сорвался. Допекло! Так от м уд охал, что в больничку влетел, задрыга. Меня за эту трамбовку в шизо на неделю кинули. Трехнул, грязная свинья, что я его на барахло тряхнул. Охрана и начальство поверили. Подраздели меня. Но когда он из больнички нарисовался, я его из шкуры вытряхнул. Три месяца он ею на шконке обрастал. И едва на мослы встал, в бега ударился. Чтоб его на кентель не укоротили, боялся. Но перед тем не забыл меня обосратъ, — умолк на время Чубчик. Подбросив в печку дрова, продолжил: — Вякнул и нашем бараке, что я на воле семью имею. Двоих детей. И постоянно посылаю им башли не только из своей доли, а [рясу шпану и работяг. То, что беру якобы на общак, отправляю домой. Ты знаешь, что бывает за такое. Законник, а тем более пахан, не должен иметь семью, детей. Это по закону. А уж содержать их за счет общака и вовсе западло. За такое перо в бок получали без трепа. Этот же шкурой поклялся, что видел, как я башли через онеров отправлял переводом. Я в тот день на трассе был. И нюхом не знал, что навалил на меня мудак, — схватился за махорку Чубчик.

— Как же ты его дышать оставил? — удивился Огрызок.

— Сколько раз угробить хотел. Да все не состоялось, будто сам черт ему родным братом был и берег от моих рук, — вздохнул Александр.

— Правда, в тот раз для меня пролетело без трамбовки. Кенты отмазали, доказали липу. Но когда того

хварью накрыла охрана, он вякнул, что ударился в бега не своей волей. Я его под пером отправил из зоны, чтобы он передал башли, мой должок, по адресу. И снова вместо него меня охрана измесила.

— Ну, а ты чего молчал? — не выдержал оперативник.

— Я в законе был тогда. И ботать с мусорами, охраной считал для себя западло. Ждал, когда оборвется шанс сорвать за свое сполна.

— Хоть удалось проучить? — не выдержал Тихомиров, сочувственно вздохнув.

— Припутал я его однажды на темной дорожке, когда нашу бригаду с трассы опять машина не взяла. Развезло дороги от дождей. Застрял грузовик на полпути. Мы и остались на мари, как чирьи на чужой сраке. По самые муди в грязи. Ни присесть, ни прилечь негде. Расчистили мы уже впотьмах участок будущей трассы, стоки пробили — водоотводы; коряги, пни повыдрали, порубили их, развели костер на пятачке. Все зэки равнять участок взялись, чтобы было где дух перевести ночью. А Баркас заложил грабли в портки и в карманный биллиард наяривает. Тут я его и припутал. Сгреб за тыкву и сунул в яму, из которой корягу выволокли. Для надежности сдавил кентель, чтоб не скумекал, не успел оклематься. И решил живьем жабу закопать. Уже совсем закидал его. Думал, задохнулся кобель вонючий. А охрана услышала, как кто-то с земли воет. И выкопала. Считай, из могилы. С того дня меж нами что ни день — черная кошка бегала. Минуты передышки не выпадало, — невесело рассмеялся Сашка.

— Да тут любое терпенье лопнет, — согласился Тихомиров. И спросил: — А как же он с другими ладил?

— Со всеми не перегавкаешься, тем более в зоне. Мужики в ней тертые. Не каждый на хвосте соль потерпит. Баркас такое понимал. Да и не хотелось ему связываться с мелкотой. Ему лестно — самого пахана лажать. Он оттого кайфовал, стерва. Ну и среди своей шпаны в бараке хвастался, задрыга, что ни с кем-нибудь, с Чубчиком заелся, и лажает, и гадит мне на каждом шагу. Это его самолюбию льстило. Других развлечений не имел. А и общаться с Баркасом зэки брезговали. Он же без паскудства дышать не мог. Сдыхал, если кому не поднасрал за день. Такое нутро гнилое было у него, — умолк Чубчик и, помешав в печке горящие головешки, долго смотрел в огонь.

— А как вы расстались с ним? — спросил Тихомиров.

— Да не до того было. Времени на прощанье не хватило у меня. Шустрил. Лишний шухер только помешал бы. Линял без копоти. И больше всего опасался Баркаса. Сдавалось, ссучился он, скурвился у оперов. Хоть и не засек на том, но нутро подсказывало.

— Саша, а зачем вот так рисковал, в пургу сбежал? Ведь никакой надежды не было на жизнь. Мог замерзнуть, заблудиться. Что толкнуло на побег? — тихо и участливо спросил Тихомиров.

— Шары на жизнь, конечно, было мало. Но и оставаться в зоне — равно смерти. В бегах — как фортуна. В зоне давно б откинул копыта. На трассе. В ту зиму. Разве мало там полегло? Зимой я пять раз ноги обмораживал. Шкура с них чулками сползала. Заживать не успевали. Да и где там, если в снегу по пояс, либо в замерзающей грязи. Колена так разносило — в брюки не лезли. Каждый шаг — адская боль. Жратва — вспомнить гадко. Всех мышей и лягушек похавали. Живьем. Баландой сыт не будешь. Роба — одна на три зимы. А ее и на три месяца не хватало. Какие там рукавицы. У меня ладони и теперь не зажили. Сколько шкуры оставил на ломах — не счесть! Вот и решился. Уж если б поймали меня тогда, себя бы пером проколол, но под запретку не вернулся, — сказал Чубчик. И не других убеждал, а открыл свое, потаенное…