Там, подальше от отвалов, в сотне метров олений вожак отбивается от вожака волчьей стаи. Табун защищает. Каждую важенку. Волки не могут подступиться. Табун в кольцо сомкнулся — рога выставил. А вожаки меж

собой силами меряются. То волк взвоет, то вожак табуна хоркает сердито. Знать, задел клыками серый рогатого.

Совсем рядом синичка сонно вскрикнула. Кто ее потревожил?

Птица эта осторожная. Ее ни звери, ни птахи не обижают. Видно, жалеют за малый рост, неприметную окраску и слабый голос — нежный, грустный, лишь иногда озорной.

«Кто вспугнул? Человек? Лишь его боится эта птаха. Иные ей не страшны», — прислушивался Кузьма, подойдя к оконцу. Но ни шагов, ни дыхания человека не различил в ночи.

Огрызок до утра несколько раз вскакивал с топчана. Слушал ночь. Но она минула спокойно.

Огрызок сам себе не хотел сознаваться, что боится умирать от руки убийцы, как сам считал, придуманного следователем. Но подсознание не хотело подчиняться голосу разума, и вздрагивал он от каждого шороха и шелеста. Утром Кузьма проснулся поздно, с тяжелой, словно с похмелья, головой. Вскрыв банку тушенки, проглотил ее не разогрев. Решил сначала обойти то место, где, по словам следователя, был убит одессит Генька. «Посмотрю сам, как накрылся стопорило. Небось, файнее допру, кто его замокрил. Иначе пахать на отвале замучаюсь, от всякого хорька ссу. Да и на хрен та рыжуха, за какую медяки дают, как пацану», — вспомнил Огрызок и побрел туда, где еще недавно стояла палатка.

Кузьма вырубил для уверенности рогатину и, не выпуская из рук ее и топор, оглядывал место недавней стоянки, как придирчивый хозяин, помнящий каждую мелочь.

Вот тут стояла палатка. Следы от кольев совсем затоптаны. Сколько людей здесь побывало — не счесть! И собаки… Когтями рвали мох от ярости и бессилия. Волки этого не сделают в том месте, где стерегут добычу. Да и следы от когтей не звериные. Мелкие, слабые. Около ели тоже все утоптано. У костра побывали многие. «Но стопорила замокрен между костром и елкой, посередине, так вякал следователь. Но что он в этом волокет?» — усмехнулся Огрызок и пошел к кустам багульника, окружавшим поляну.

Тут тоже побывали. Но Огрызок всматривался в каждую ветку, каждый сучок. «Мусора и есть мусора! Вам только блядей шарить по притонам! Мокрушника взять — слабо!» — ругался Огрызок, вглядываясь в грубый почерк работы следствия.

И хотя расследованием убийств и хищением золота занимается прокуратура, это Кузьма знал, но убедился, что и она не поверила милиции в ее версию и, видимо, повела расследование совсем иначе, не согласовывая и не доверяя своих планов милиции, способной лишь испортить весь ход следствия.

Прокуратура не имеет служебных собак. На знакомство с местом происшествия не приезжает полным составом. Не носится по месту происшествия, как сявка на шухере. Не теряет по кустам форменных пуговиц. И никогда не приезжают следователи на ознакомление с местом происшествия в мундирах. Не заведено у них такое. Стараются остаться незаметными. Так легче в работе… И главное, это знали все воры: прокуратурские предпочитают носить обувь на сплошной подошве. Милиция — на обрезном каблуке. Следы, оставленные ею, были похожи па следы зэков, обутых в форменные ботинки с каблуком. Отличие, конечно, было. Но о нем знал далеко не каждый работник милиции. Разницу можно было увидеть лишь на сырой земле, где отпечатки следов обуви видны были четко.

Здесь, около багульника, рос мох. На нем все следы приглушены. Вот тут опять прошла милиция. Окурок папиросы «Беломорканал». Зэки их не курят. Лишь через три-четыре месяца после зоны привыкают к ним освободившиеся. Иные до конца жизни курят махорку, скручивая ее в газетные клочки аккуратно и докуривая до самой плешки, пока губы не обожжет. Здесь же папироса наполовину брошена.

«А это что?» — нагнулся Огрызок под куст. Там что-то яркое сверкнуло.

Кузьма поднял расческу. Обычную пластмассовую, с недостающими зубцами. Огрызок повернул расческу. И вздрогнул. На красной пластмассе прочел нацарапанное гвоздем — Баркас… И сразу стало неуютно и холодно. Кузьма спрятал расческу в боковой карман. Вернулся в землянку. Уж как не хотелось ему поверить в правоту следователя об убийствах. Но теперь сомнения отпали. Отчего-то дрожь пошла по всему телу. Мелкая, противная, как навязчивая болезнь, от которой не так-то просто избавиться.

С час сидел у печурки, клацая зубами. Все себя успокаивал, убеждал: «Ну, поработал кент. Снял свой навар. И уж давно дал сквозняк на материк. Рыжухи у него навалом. Если пофартит смыться, до конца жизни королем дышать станет. Какой дурак, сняв навар, останется тут? Для чего? Ждать, пока лягавые за жопу возьмут? Тем более старательский сезон окончен. Дышать негде. А зима вот-вот. Окочуриться на морозе с рыжухой дюже паскудно. Теперь, верно, валяется где-нибудь на пляже — кверху воронкой! Вокруг шалавы всякие вьются стаями. Они денежных мужиков за версту чуют. Вмиг отогреют. В ресторанах, в жарких постелях. За рыжуху любую закадрит», — усмехнулся Огрызок, позавидовав удаче зэка, которого никогда в лицо не видел и ничего не слышал о нем в зоне: — «Рыжуха всюду тропинку пробьет. Простыл его след. Напрасно здесь его ищут. Лягавые всегда опаздывают. Вот и здесь. Все вытоптали, а расческу так и не нашли. Хотя попади она им в руки, что изменилось бы? Поймать фартового на Колыме не так-то просто. К тому ж, видать, тертый ферт, коль сумел Геньку за- мокрить, стопорилу! Теперь за себя и за него — рассекает море, пропадлина! А меня тут приморили. Что сявку на параше», — думал Кузьма, собираясь на отвал.

В этот день он работал часа три. Не больше. До сумерек надо было многое успеть — наносить воды, нарубить дров побольше. И Кузьма, управившись, сварил суп из концентратов, кашу.

«Вот черт! Совсем забыл, что я опять на свободе! Могу есть, спать сколько захочу. И ни одна вошь меня не точит. Никто за рыжухой не прихиляет. Не ботнет, много иль мало намыл! И никакая лярва рядом не ноет про Одессу». Кузьма, нагрев воды, помылся из тазика и сам себя стал потчевать, приговаривая ласково:

— Кушай, свинота, рыло паскудное! Жри хоть задницей эти концы в

сраку. Их добровольно даже голодные волки хавать отказались бы, чтоб требухи не испортить. Ну, а ты не гордый. Жри! В зоне и такого не видал даже по праздникам. Говном давился. Это чуть лучше пахнет. Трескай! Другие и тому были б до беспамятства рады! Вот, заварки чая полно. Чифира на бригаду заделать можно! Отчего ж не смастрячить, — он заварил в банке крутое пойло и, сделав глоток, прилег на топчан.

В голове легкое круженье появилось. Кузьма ловил кайф, как вдруг услышал, что кто-то скребется в оконце.

Огрызок приподнял голову и увидел в стекле лицо Геньки. Одессит усмехался, злобно оскалив зубы. Лицо белее снега. Подбородок трясется то ли от радости, то ли от страха. Вот он поманил Огрызка пальцем. А, может, дверь попросил открыть.

У Кузьмы волосы дыбом встали. Хотел обматерить недавнего напарника, но слова застряли в зубах, их не протолкнуть, не выплюнуть. Язык будто разучился говорить. Сухим сучком во рту дрыном встал. Хотел показать стопориле отмерянное по локоть, но руки не слушались, повисли, как плети. Огрызок замычал, захрипел несусветное. Генька исчез, захохотав так громко, что его смех еще долго слышался в землянке.

Кузьма сунулся головой в ведро с водою. Пришел в себя. Глянул в окно. Там пусто. Никого…

«Отвык от чифира. Перебрал. Не иначе. Вот и привиделось всякое», — матюгнулся Огрызок. И снова услышал шуршанье за стеной. Он грохнул кулаком по бревну, шорох прекратился, и через десяток минут Огрызок спал крепким сном.

Утром Кузьма припер колом дверь землянки, пошел на отвал. Промывал породу, ковырялся в отвале и чувствовал, будто кто-то следит за каждым его шагом и движением.

Огрызок резко огляделся. Но нет. Вокруг никого. Все пусто. Но ощущение слежки не исчезло. Кузьма оглядывался исподволь. Но ничего подозрительного. Даже одинокие волки не шмыгали за кустами багульника поодаль.