— А у него своей головы не было? — прервала женщина.
— Эх, Валюха, да если б голова росла правильно. А то ведь с вывернутыми мозгами жили. Глазами — в задницу. Под ногами — не видели. Да что говорить, иль забыла, сколько со мной хлебнула? — слушал и не верил своим ушам Кузьма.
— Так что ты с ним решил?
— Пока ничего. Ни о чем не говорили, — признался Чубчик.
— Сашка, подумай. Может, лучше будет, если дашь ему денег, да пусть едет на все четыре?
— Оно и так можно. Но случись что с ним, себя упрекать буду, что послушал тебя. Может, и меня судьба уберегла, чтоб я ему помог?
— А если он захочет вернуться к своим?
— У него никого нет.
— Я о ворах…
— Не думаю. Тот, кто столько просидел на Колыме, по новой сюда влететь не захочет, — шептал Чубчик и заглянул на лежанку. Приметил, что Кузьма проснулся: — Давно очухался? — спросил гостя.
— Когда хозяйка прихиляла, — не смог соврать пахану.
— Слезай, Огрызок! Больше суток дрыхнешь. Я уже смену отмолотил. Жена с работы пришла. А ты, как пахан, до ветра не высунулся! — смеялся хозяин, вытаскивая гостя с лежанки.
После горячей бани, ужина, когда Валентина ушла в спальню, Чубчик с Огрызком разговорились.
Кузьма рассказал бывшему пахану о своих горестях. Тот, выслушав, о себе заговорил:
— Я ведь тоже не с добра тут приклеился. Вначале думал холода пережить. Временно примориться. А потом решился испробовать себя. Получилось. И вроде неплохо.
— А как тебя на воле оставили? — спросил Огрызок.
— Я ж не просто с зоны слинял. От вышки смылся. Кенты в бузе двоих охранников замокрили. Ну, а когда разборку учинили, я на себя грех взял. Меня и приговорили в расход.
— Они не знали, что паханы не мокрят? — удивился Огрызок.
— Кому нужно узнавать? Виновный есть, признался сам… Так оно всем проще. Думалось мне, в лучшем случае — дополнительным сроком отделаюсь. Ведь кенты охрану не с куража пришили. За дело. Долю взяли, а законников из шизо не выпустили. Когда ж мне трехнули, что утром расстреляют и приказ о том уже подписан, я и смотался. Ночью. В пургу. Сначала к Силантию попал. Потом на Валюху наткнулся. На дороге. За несло ее. Села отдохнуть. Ну да вытащил. Не зная, кто она — в поселок приволок на плечах. Хотел смыться, пока не накрыли. Завел ее в дом, сам — в дверь. Она меня за загривок. И кричит: «Стой, дурак!» Я вначале от удивленья опешил. А Валюха все смекнула. Ведь я в лагерной робе был. Если б освобожденный, с чего от бабы на рысях? Ну и говорит мне: «Не суй нос из дома, чтоб ненароком не пропал в пурге. Потом разберемся». Я, дурень, изворачивался, туфту нес. А Валюха вернулась с работы и говорит, что ищут меня по всей Колыме. Приметы известны доподлинно. Ну и вздумал я ночью сорваться. От всех разом. А спал — на печке. И едва хозяйка уснула, я сквозняк дал. Едва за поселок — меня и накрыли. Не зря Валька предупреждала — не высовываться. Привели в милицию. А тут и моя хозяйка при полной форме. Я чуть с ума не сошел. Глазам не верил. Неужель лягавую с того света вытащил? Даже горько стало. А тут ферт какой-то заявился, видно, из органов. В военном клифте. И ботает: мол, этот гусь, так обо мне трехал, жизнь спас Валентине, когда она из командировки возвращалась. А коль так — под вышку — нельзя. К тому ж рапорт послали начальству, чтоб за спасенье участковой меня помиловали…
Чубчик вздохнул и признался откровенно:
— Не верилось мне тогда. И уж совсем приготовился вернуться в зону, а тут — телефон зазвенел. Сообщили, что за спасение участковой я помилован, а документы уже отправлены властям. Меня в зону возвращать не стоит. И если имеется возможность — принять работать на прииск с выплатой пособия и предоставлением места в общежитии. Я туда бегом. А Валька — за руку! Куда, мол, срываешься? Вернись домой! Ну как тут быть? А Валентина и говорит: «Нельзя тебе враз на прииск. Поговорим давал вначале. А уж потом
— решай сам». Вернулся я. А Валюха и говорит мне:
«Не держу тебя. Но и беды твоей не желаю. Потому предупредить должна. Нельзя тебе сразу на работу. Присмотрись. Выбери, что по душе. А уж потом решайся. Да пусть минует тебя золотая лихорадка, какою на прииске иные переболели. Особо те, кто с зоны пришел. Многие туда опять вернулись…»
— «Это почему же?» — не понял я тогда. «Да потому, что золото свою силу над людьми имеет. И мало кто способен устоять, относиться к нему спокойно. Едва увидят, руки дрожат. А золото слабых чует, словно нарочно в руки им попадается, как искушение. И не выдерживают. Пытаются украсть, вынести. А за это — опять сроки. И немалые… Потому, прежде чем на прииск пойти, сто раз подумай. Все взвесь. Стоит ли? Сумеешь ли устоять? Не суешься ли головой в петлю? Ведь укравший золото на прииске — не просто вор. Он — государственный преступник. И сроки им дают — максимальные: на всю катушку… А иных к исключительной…» Послушал я ее и смешно мне стало. Может, и дрожат колени у фраеров, не видавших рыжухи в глаза, а я ее столько имел, что тому прииску позавидовать да покраснеть со стыда. Сам помнишь, что мы имели? — хохотнул Чубчик.
Огрызок согласно головой кивнул.
— Да только зря я духарился. Не миновало лихо и меня. Едва увидел рыжуху — не то что руки, душа задрожала, как будто лажанутый на разборку попал. Гляжу на рыжуху, а она, падла, точно просится — возьми меня, — усмехнулся Чубчик.
— Еще бы! Сколько мы его тыздили! — понятливо поддержал Огрызок.
— Но чую при том, что наблюдают за мной. Хотя каждый работой занят. Ту первую смену я всю жизнь помню. Сущим наказаньем стала она, — признался хозяин.
— Мне такое не грозит. В руднике столько отпахал, что все черти меня
в мурло запомнили. Сколько рыжухи намыли — вагоны! Мне б ее на сто жизней хватило бы! Бухать и не пробухать. Спокойно к ней дышу. Но тоже не сразу. После трамбовки охраны совсем к ней поостыл, — сознался Кузьма.
— Тебя отучали силой. К тому ж годы на руднике провел. А я после трассы на прииск попал. Мы ж дорогу прокладывали. Сколько кентов на ней загнулось! И каких! Под автоматами приморили пахать. А тут — рыжуха! После стольких лет! Права была Валюха! К концу смены я сам не свой стал.
Психовать начал. А баба будто знала, пришла на прииск посмотреть. Увидела меня. И не спускала глаз до конца работы. Уговорила к ней пойти. Я и сам не знаю, как доплелся. Состояние такое, словно в тот день целый общак продул.
— Я поначалу не спал! Все вскакивал, думал, как можно с рудника рыжуху тырить и нычить где-нибудь… Но путное в колчан не шибануло, — признался Огрызок.
— А я весь месяц под Валькиным надзором вкалывал. Она мне и волю, и жизнь сберегла.
— У всякого свой кайф, скажу тебе. Когда я на волю вышел, не знал, куда податься. А судьба к твоему берегу прибила. Может, так надо? — глянул Кузьма на пахана.
— Давай, попробуй тут прижиться. Народ неплохой. Условия нормальные. Заработки как нигде в другом месте. Но чур! С кента и — баста! И в «малину» — ни ногой! Прознаю — ходули своими руками вырву! Либо они, либо я! Заруби себе это насмерть!
— Ты, Чубчик, не наезжай, не грозись! Я уж — пуганый. И помни, гость
— не обязанник. Всегда смыться может, коль хозяин надоест. Ты в «малине» паханил. Я на руднике бугрил. Отвык от угроз. Разве что с охраной засрался. От своих падлюк паскудства не терпел. И тебе не дозволю «на понял» брать. Я еще сам не решил, идти мне на прииск или нет, а ты уже возникаешь, хвост поднял.
— Не лезь в бутылку! Ты тут не первый из «малины». Я ж не с дури зарекся никого из прошлого своего— в дом не пускать! Накололся уже — дважды! Больше не хочу. Потому предупредил.
Огрызок тон сбавил. Но обиду затаил.
— Дай ксивы мне! Покажу на прииске. Коль возьмут — твой кайф. А нет — не взыщи. Тут я — не пахан! — предупредил Чубчик и, взяв документы Кузьмы, утром пошел на работу.
Огрызок с печки не слезал. Набирался тепла впрок. Кто знает, как повернется к нему судьба? Так хоть теперь, коль выпало счастье, нужно заранее отоспаться, отогреться и отъесться. Когда еще такое обломится? Спал Огрызок, свернувшись в комок, поджав острые колени к самому подбородку. Отпустила боль. И человек, не веря в сказку, по старой привычке сворачивался в клубок, чтобы дольше сохранить тепло в теле. Ему снился рудник. Громадные горы отмытой земли, шурфы-пробники и целые пропасти отвальной породы.
