только козлу товар не по рогам! Он, сука, и свободу просрал. Слинять не сумел! Мне б такое! Хрен бы накрыли! — позавидовал короткому счастью Кузьмы.

В третий раз Огрызок сбежал с рудника, куда только для этого согласился пойти работать. Потом из больницы — в нижнем белье. Его быстро поймали. Вместе с исподним собственную шкуру с него овчарки снимали.

Огрызок не успокаивался. Сумел уйти в бега прямо из-под носа охраны, заставившей его рыть могилу самому себе.

Те так бы и проскочили мимо озерка, в каком окопался Огрызок, дыша через лопух. Да собаки почуяли. Брех подняли. Огрызка и выудили. Только было решили его убить, увидели сигнальную ракету над зоной.

— Забросать гада некогда! А он, мудак, пристреленный сбежит! Гони его в зону! Что там стряслось? — погнали охранники Кузьму бегом обратно в барак.

В зоне взбунтовались фартовые. Им не по кайфу пришлась хамовка, от которой у многих началась цинга.

Огрызок и тогда воспользовался случаем. И улучив момент самой свирепой свалки, сбежал из зоны. В тот раз его искали целую неделю. А он в поселке объявился. Среди ночи. Обобрал бабу-пекариху. Харчами целый рюкзак набил. И содрав с нее валенки, теплую кофту, все деньги, ушел в ночь, обозвав бабу так грязно, что она тут же к властям за защитой обратилась. Когда Кузьму поймали, тут же опознала его. И плюнув в самое лицо зловонной слюной, вылила на него столько мата, что услышь такое блатной барак, до конца года животами со смеху маялся б.

И уж совсем было решил начальник зоны избавиться от Огрызка. Да снова повезло Кузьме. На смену старому прибыл новый начальник зоны. Он не орал. Не грозил Кузьме прищемить в дверях яйцы. Даже не говорил с ним. Отправил на рудник бригадирствовать над шпаной. Кузьме не поверилось в услышанное.

— Не то что шкурой, головой ответишь, коль норму не сделаете или кто- нибудь смоется из твоих в бега. Заруби это себе на носу! — предупредила охрана.

Кузьма вначале не воспринял всерьез новых обязанностей, свалившихся снежным комом на голову. Он не представлял, что ему обломилось. Радость иль беда?..

— Блатные поначалу решили, что ссучился я, раз мне от начальства лафа вышла. Да только грех темнить — в суки меня не фаловал никто, — рассказывал Кузьма леснику, выстругивавшему топорище.

— Ты и оттель сбежал? — усмехнувшись, спросил хозяин.

— Не-е, как фарт перепал над шпаной бугрить, завязал я с побегами. Хотя и не по своей воле, — признался Огрызок.

— Отчего же так-то? — удивлялся лесник.

— Усек: как слиняю, мужики за меня ответ держать станут. А у иных сроки к звонку подошли. Вот они и пригрозили: коль волю ихнюю оттяну, они мне душу, вместе с костылями, из жопы выдернут. И на погосте достанут.

— Сурьезный народ, — покачал головой старик.

— А тут, как во зло, в первый же месяц я положняк получил. Зарплату! Да такую, что сон посеял. Жадность одолела. Прибарахлился, как пахан. Курева, колбасы в ларьке купил. Даже конфет кулек. Ночью их хавал. Под подушкой, чтоб не скалилась шпана. Я ж их с детства недобрал, этих сладостей. Ну и еще злей стал на пахоте. Сам тачку гонял вприскочку. Чтоб побольше навару снять. И верняк! Вдвое больше прежнего! Там и зачеты мне пошли. Чем выше выработка, тем меньше срок. Я и усирался от стараний. В день за три зачетных дня выходить стало. Мне и счет завели. Да только не в козу корм, — сознался Огрызок и понурил голову.

— А что ж стряслось? — изумился хозяин.

— С фартовыми заелся. Они возникли за наваром. Тряхнуть нас вздумали, поприжать, а мы и возникли! Всяк вспомнил, как вламывать приходится. А потому, ни за хрен собачий, кто кровное отдаст? Ну и сцепились. Вначале базарили. Они нам — про долю, мы их по фене во все адреса. Там и до трамбовки доперло. Сцепились так, что охрана брандспойтами разливала. Меня за костыли оттаскивали от фартового. Он, падла, мое барахло зацепил. Я и впился ему в плечо. Жевалками. Со зла. А расцепить их не смог. Видно, от лютости клыки заклинило. Били так, что мозги чуть не вылетели. А зубы

— ни хрена! Свело насмерть! Что ж, свое всегда жаль. Всей кодлой сковырнуть меня пытались. А я как очумел! Вроде бородавки повис и хана на том. Фартовый от боли чуть не свихнулся. Грозился зенки выколоть. Но как меня достать? Я ж — сзади! Пером решили жевалки мне открыть. Не тут-то было. Покуда врач укол не сделал. Тогда я отвалился. За это меня на фартовой разборке вздумали пришить. А еще за то, что навар зажилил, пожлобился. За то, что шпану на трамбовку подбил. Ну и возникли ночью в нашем бараке. Меня за тыкву и со шконки. Мол, выметайся, пидер, шустрей! Я — хвост поднял. Попер буром на законных. Ну и схлопотал. Как фраеру вломили. Да так, что не только имя, кликуху просрал, — признался Кузьма.

Лесник головой качал, вздыхал тяжело, сокрушался. Ругал воров.

— Три месяца я в больничке провалялся. Весь в бинтах, в гипсе. Едва не окочурился. Но все ж отдышался. И снова вкалывать стал. А фартовые опять возникли. Звери проклятые! — вспоминал Огрызок.

— Звери?! Да что ты, Кузя?! Где ты серед зверья такой грех видел? На то только люд способен! Где ты слыхал, чтоб зверюга дитенка своего бросил иль подкинул в чужую берлогу?

— Есть такая — кукушка, — не согласился Кузьма и добавил: — Я свою, что родила меня, так зову!

— Выродок она из рода бабьего, как и кукушка. Но птица — не зверь! Серед них педерастов нет! Могут порвать, отлупить. Но без мук. В говне не топят друг дружку. Берлоги и дупла не жгут, не ломают. На то люди гораздые. Зверь нынче — чище человеков и добрей! — вступился лесник за тайгу. И добавил: — Зверь — добро помнит. Коль вырастил его, он уже человеков не тронет. С добром к нам живет. Ни за что ни про что не набросится. Это точно. А вот люди! То срамно сказать, кусок с горла норовят вырвать, кой не заработали. Да разве это мужики?

— Что ж, я тоже воровал. Иначе сдох бы!

— Ты по малолетству в грех впал. По неразуменью. Путних людей рядом не оказалось, чтоб обогрели. Помочь надо было тебе. Да вишь ты, в годину лютую заскорузли души.

— Тепло, говорите? Я его никогда не знал.

— Оттого дикой ты, как крапива. Весь на ожогах. Кто б ни прикоснулся

— кусаешь. Оттого, что нет в твоем сердце веры. Застуженное оно у тебя. Хворое. С таким жить тяжко самому. И другим радости не дашь. Это точно. Теперь единое тебя выправить сумеет — семья. Да и то, если сумеешь обзавестись детьми.

— Не-ет, только не это! Упустил. Прошло мое. Да и к чему? Не дай им, Господи, такую горбатую судьбу! Они и мертвого меня проклянут, что на свет пустил. Зачем плодить бедолаг? Я о детях и не думаю, — признался Кузьма. И, помолчав, добавил горько: — Не гожусь в отцы!

— Не зарекайся, Кузьма. Не говори лишнего. Такое только Богу ведомо. А я много прожил и кой-чего видел, — сказал лесник, улыбаясь. И поделился:

— Вот так же, как ты, пришел в пургу человек. Тоже с тюрьмы.

Только ты освободился, а он — сбежал. Года три назад это случилось. Не лучше тех твоих мучителей. Вор он был. Да еще какой! Сущий дьявол! Чубчиком его звали. Серед ворья — бандит. Его в тюрьме не то что люди, собаки боялись. Это я, как на духу, говорю, — не заметил лесник побледневшего лица Кузьмы, изменившегося до неузнаваемости: он весь собрался в комок, слушал. — Так вот тот, когда заявился, враз меня за горло. Давай, говорит, дед, деньги, одежу, документы, не то зашибу. Я бы, может, отдал. Но на ту минуту в доме оказался медвежонок. Я его выпестовал. Из пожара унес. Он и нынче наведывается. Выращенный человеком, поздней других в берлогу ложится. Так вот этот у меня в тот год под печкой зимовал. Шум услыхал иль чужой запах не понравился, только встал он за спиной гостя, да как прихватил за голову, заломал, что гнилушку. Свалил с ног. Всего измял. Того гляди, порвет насмерть. За меня вступился. А гость уже не своим голосом блажит, чтоб выручили его. Ну, угомонил я зверя. А гость встал и на коленки передо мной. Мол, прости, отец, виноват. Горе вынудило. И уйти не могу — в пурге сдохну. И остаться не дашь… О себе сказал мало. Ну, да я не любопытный. Но и выгнать его сердце не дозволило. Велел ему на печи устроиться. А сам на топчане лег. К утру мой гость согрелся. Накормил я его. Куда ж деваться? За окном пурга! Я грех на душу брать не стал. Тот едва отлежался, в окно смотрит. Ну и признался, что беглый. С зоны сорвался, так сказал. Теперь и сам подумай, во что я вляпался. С одной стороны — власти. Они с нас подписку взяли, чтоб о беглых сообщать. В случае укрывательства либо помощи — сами в тюрьму… А с другой — человек! Выкинь с избы — грех перед Богом до самой смерти. И решил я, будь как будет! И ничего Чубчику не сказал.