—

От тебя узнать хотелось бы.

—

Ну слухай. Живеть в нашей тайге птаха

невеликая. Промеж люду шилоносом кличитца. Как поштучному, не ведаю. И ни к чему мине об ей с книг знать. Дак вот, шилонос тот — худче надзирателя. Досмотрщик

по

ганай. Досмотрить чию беду — всем

птахам растреплить. Ровно баба в чужии дупла, г

н

езды подглядить. Любопытственнай до ужасти! Крикливай и воровитай. Сам ни на што не приспособлеинай. Дажа гнезда не вьет путево. Все через

ж

опу. На земи яйца высиживаит. От неумелости

своей. Ни с единой тварью Божией не дружитца. Натура в ем вонючая. Не могеть без подлостев. А ответ за их держать не умеить. Коль хто схочить шилоносу рожу пошшипать, подлюга то нутром враз почуить. Убигить. С криком, и не простым. Матерным.

—

Ой, Макарыч, уморил, хватит.

—

Чем жа?

—

Разве птицы умеют матом-то?

—

Ого! Тому оне мужиков понаучили. Ты послухай, как ворон кричить, кады тужитца. А сойки, кроншпили, орланы, мухоловки. Послухай! Серед мужиков не враз эдакое доведетца послуха

т

ь.

—

Макарыч, а среди зверья есть свое

начальство?

В это время над их головами высоко в небе пролетел гусиный косяк. Птицы гоготали. Радовались возвращению в родные места.

—

Видишь?

—

Вижу.

—

Ни хрена ты не видишь.

—

Гуси.

—

Эх ты, гуси! То косяк. Вишь, клином вытянулся. А в голове ево, глянь, вожак. Ен заместо Бога птичьево в косяке. Без ево они сюды путь не сыскали бы. Чашше-то старай гусак. Мудрай. Ен у них и начальство.

—

А у других?

—

В тайге серед зверья такова нет. Кажнай

сам

со своей бабой мучитца. Разе на время свадеб главнай есть. Хто ведмежье стадо водить. Покуда те по парам не разбегутца. Олени тож. Покуда вожак вживе — табунятца. Потом парно любятца.

А вот козявки лишь вместях живуть. Старшова почитают. Детву растят всем миром.

—

Но ведь и у них бабы есть.

—

Как же! Есть.

—

Тоже плохие?

—

Нешто добрый?

—

Расскажи.

—

Вона мураши, знаишь, как свой баб

и

й пол лупют? Кусают их дажа. Во!

—

За что же?

—

Каку за лень, за дурь, за всяку подлость.

—

Ну, слушай! Неужели в тайге среди зверья нет ни одной путевой?

— Пошто? Имеютца. Редко, как в людях.

—

Ни за что не женюсь.

—

А ты холостой?

— Да.

—

Ништо. Поспеишь.

—

После разговоров с тобой век жениться не захочешь!

—

То ты зазря. Пора придет — не упускай.

—

Может, уже упущена…

—

Годы твои не великие.

—

Я не о том. Семью хоть сейчас завести.

—

Помеха имеитца?

—

Да.

—

То другой сказ.

—

К сердцу ни одна не лежит. А моя девчонка на войне погибла, — опустил голову директор.

И только теперь приметил Макарыч в его волосах седые пряди.

—

Сколь годов тибе?

—

Двадцать один.

—

О Господи, ты мине во внуки годисси.

—

Вижу.

—

Ты ишо сыщишь по сибе.

—

Трудно будет.

—

С чево?

—

Война, Макарыч, многому научила.

—

Кажнова жисть била. Да от планиды своей нихто не отмахнулси.

—

Я вот тоже в поездках часто буду. Какая ждать захочет? Состарюсь, как тот олень, а мне рога и навешают.

—

Оленю худче.

—

Почему?

—

Старому с ума выживать не годитца. Ить

старой не мог ту важенку олененком подарить. А в ей жисть свое стребовала.

—

Только из-за этого?

—

Ишь ты, скорай!

—

А что еще?

—

Кровь в ей горячая. Ен жа подержаннай,

слабай. Бабы-то чують.

—

Все старятся.

—

В том и беда. По добру разбегатца надо. Без подлостей. Без убойства. Нешто след так-то вот? Кормил ее, холеру, сам голоднай оставалси. Нет ба ей об ем подумать, подмочь. Дак до последу в нахлебницах была. Вот за што досада. Не пожалела при смерти. Абы мозги б ему не гадила. Ушла ба аль смерти дождалась ба…

—

У тебя, Макарыч, дети есть?

—

Имеи

т

ца.

—

Сын?

—

Конешно.

—

Сколько ему?

—

Тибе сверстник.

—

Воевал?

—

Не-е, училси.

—

На кого?

—

На бродягу.

—

Не понял.

—

Геолух али ишо как.

—

А сейчас где?

—

Опять в науке.

—

В институте?

—

Во-во, в ем самом.

—

Видно, умный парень-то?

—

Жисть покажить. Навроди башкой не обдилен.

—

В тебя?

—

Хто ево ведаить? Мужики не серчали на ево.

Завсегда с уваженьем. Знать, неспроста.

—

Приезжает?

—

Ране бывал. Ноне на большой земле. Оттель

враз не прискочишь. Не близкий свет.

—

А у меня никого нет.

—

На хронте сгинули?

—

Брат погиб. Мать в Ленинграде умерла в блокаду.

—

Чево ето — блокада?

—

От голода.

—

Ты чево не подсобил-то?

—

Далеко был. К ней не так-то просто было попасть. Да и с передовой кто пустит?

—

Знать, навовси ты безроднай осталси.

—

Да, значит, так.

—

Не тушуйси. Я тож с таких вот. А живу и

ништо. Хочь ни единой родной кровинушки по свету

—

А сын?

Макарыч враз растерялся.

—

Я не об ем.

—

И все ж сын. С ним уже легче. Свой. Этот не бросит.

Макарыч молчал.

—

Если бы у меня сын был!

—

Будит, не единай ишо.

—

Так думаешь?

—

Какие твои леты?

—

Эх, Макарыч, ведь мне все не везет. Родных война отняла. Друзей тоже.

—

У мине вот надысь Акимыч помер.

—

А кто он тебе доводился?

—

Сам не ведаю. Но родней всех мине был.

—

От чего умер?

—

Леты большие. Можа, с переживаниев. Их на ево долю с лихвой хватило.

—

А кто он был?

—

Тож лесник. Былой каторжник, как и я. Планиды многим сроднили. Чую, скоро сустренимси на том свете.

—

Рано тебе.

—

Чево рано-то? Свое отмаялси.

—

А как же я без тебя?

Макарыч уставился на Евгения удивленно. Вот ведь не ждал. Сидит перед ним этот мальчишка, весь блескучий, директором кличетца, наград полно. Их, видать, кровушкой заслужил. Виски инеем покрылись. А в голосе — дрожь. Знать, не с любопытства потянулся к леснику.

И тепло стало на душе. Хотелось притянуть к себе Евгения. Согреть. Рассказать ему, как больно в старости быть одиноким. Поделиться всем. Хо

телось погладить по пегим волосам, пригладить хохолок, что вздернулся на макушке, посадить его около себя и не отпускать долго-долго. Но руки дрогнули. В горле комок застрял. В памяти всплыл Колька. Его он мальчишкой пригрел. И что? Забыл тот о Макарыче, при нужде лишь иногда вспоминает. Глянув на директора, сказал, сдержав теплынь накатившую:

— Жил ты без мине до ныне и дале обойдесси.

— Зря ты. Я ведь, Макарыч, к тебе, как к своему.

— Вот и добро. Приходи, изведывай, коли што. Завсегда подмогу.

Вернулись они в зимовье через три дня. Директору понравился порядок на участке Макарыча. Он обещал наведываться сюда почаще.

— Заглядай. Оно не грех тайгу-матку познать. Да не по-писаному. Мы хочь и не ученаи, ведаим про ее, сколько Господь дозволил. На мой век хватило.

— Тебе, Макарыч, за все спасибо. Твоя наука кстати. О таком в книжках наших нет.

— Ты, Евгений Иванович, коль тайгой верховодить поставлен, опрежь научись почитать ее. Боле сибе. Иначе словит, как паута, в ево жа сети. И жизнюшку всю по кайле выпьет. Ни на што не поглянет. Усек?