— Такая махонькая, а шуму натворила, ровно зверь путняй. Знать, за жиз

ню

шку всеми лапами цепляисси. Ишь, волюшке возрадовалась! Што пла

н

ир в небес и метнула. Живи, живи, дуреха! Мине своя жисть опаскудела. Твоей вдобавок не надобно…

Вынюхивая тропинку, спотыкаясь о каждую кочку, промеж деревьев бежал бурундук. С горя земли не чуял. Ему теперь, видать, ничто не мило.

Все потеряло свой смысл. Морда зверька покусана, исцарапана. Как душа у пропойцы. Уши и те клочьями обвисли. Хвост, извечно торчавший сучком,

п

овис тряпкой. Зверек часто останавливался. Зализывал побои. Рычал. Делал страшную рожу кому-то. Пугал. Но куда уже придумать страшнее? Бурундук-то этот в ручье сам себя поутру не узнал бы. Макарыч, глядя на зверька, смеялся:

—

Кто хто ж тибе эдак отделал-то? По виду

схоже — соперник изукрасил. Ишь, как губы порвал! А можа, и бурундучиха. За старость. С баб оно такое станитца. В зле оно и бурундучиха рыси худче.

Бурундук, не обращая внимания, сел почти напротив лесника и принялся хвост выправлять. Зализывать.

—

Экая незадача. Дажа

тут изувечили! —

Макарыч хотел было прийти на помощь.

Зверек, встав на задние лапы, с испугу замахал передними, засвистел, скорчил свинячью рожу. Макарыч отступил:

—

Дурак пужливай! С чево так-то? Поди, за трусость Бог шельму и пометил. Тьфу ты, нечистай! И надо же! Мине, ровно малому, харю скорчил!

Макарыч рассмеялся. Встреча с бурундуком развеселила. И он пошел к Кольке, торопко продираясь между стлаников.

Парень уже подживил костер. Стоял. Вслушивался. Всматривался в тайгу. Ждал Макарыча.

Лесник посмотрел на длинную нескладную фигуру парня. Жалостливый комок сжался в груди. Казалось, погоди Макарыч еще немного, и закричит Колька испуганно на всю тайгу, как ко

гда-то.

«Аника-воин, мокрота с-под носу свесилась, а тож в мужики лезит. Шшенок молошнай. Хлипкий покудова. Кости в тибе да силушки малость поболе, чем у мураша. Сотреть тибе тайга. И Господь не подможит», — огорчился лесник и пошел к костру.

Завидев Макарыча, Колька успокоился. Сел ближе к огню. Снял чайник.

—

Что долго?

—

Тайгу слухать ходил.

—

На ночь глядя?

—

А што с таво? Мине ее пужатца ужо ни к

чему. В ей смертушка моя по пятам ходить. Караулит пушше другое. От ей не упрятатца, не уберечься. Да и на што? Хожу, покудова ноги носют. А там — будь што будит,

—

При чем же тут тайга?

—

Все едино мине в ей. И жить и умирать.

Она

хитрющая. То расхохотит так, што колики осилют и жить любо станить. То зверем обернетца. Душа, ровно телячий хвост, дрожать зачнет. Ну, да чиво там? Тут мине хочь беда лихая, або снег в нутро — все любо.

—

Я-то думал, из-за меня ты ушел.

—

И ето было. Осерчал. Спорченай ты возвернулси.

—

Из-за буровой?

—

В нюхалки своей побуров. Мине ноне

едино,

чем ты тешитца удумаишь. Все одно. В душе твоей заместо Бога дырка исделалась от науки. Куды эдакому уразуметь речь людскую?

—

Значит, в техникуме вместо диплома я шиш получил?

—

Чево?

Колька вытащил завернутый в платок новый диплом и, показав его Макарычу сказал:

—

Такое дуракам не дают.

Лесник взял в руки диплом. Поднес поближе к огню. Развернул. И повернулся к Кольке:

—

Ета хреновина тибе за науку дана?

—

Конечно!

—

Знать, ты типерь не просто олух. На обычных-то печатку не ставят. А што ты стой штукой бахвалисси, то зря. Запамятовал я, как твой документ зоветца, ведаю, што за ево ты и осьмушки спирту не купишь. И по тяжкой не попользуисси. Потому как жестокая она, што твои мозги. Знал ба про то, в жить тя в науку не послал.

Макарыч сунул Кол

ьк

е диплом и отер руки о штаны.

—

Ну, знаешь что! — парень запрятал диплом поглубже и, отвернувшись, закурил: «Сдержаться, только сдержаться».

А лесник тем временем сыпанул в чайник добрую пригоршню заварки. И будто забыл о недавнем разговоре.

—

Што топырисси, анафема? Не косись. Иди-ко вот лучче поближе, поснедаем чем Бог послал. На мине могешь хочь век серчать. На еду — не моги. Ухи порву. Хочь ты ноне и ученай змей.

Колька нехотя подошел. Ели молча. Макарыч хрустел черемшой, прихлебывал из котелка стылую уху.

—

К Акимычу сбираисси наведат

ц

а? —

спросил

он Кольку внезапно.

—

Был уже у него.

—

Вона как!

—

Бабка Авдотья писала, что занемог он

сильно.

—

С чево ба?

—

Говорит — с тоски.

—

Ну и как ен? Поди, с тоски раздалси, ровно кабан в зиму? Блажь она ить с жиру в голову преть.

—

Кто его знает.

—

Нетто ен, барсук холенай, сыскал в сибе

тоску? Откудова выгриб в сибе придурь эдакую? Аль опять в блажь вдарилси?

—

Боится он за меня: «Как, мол, один в тайге останешься?» Объясняю, что с отрядом работать буду. А дед, знай себе, сокрушается. Отряд, говорит, твой зеленый. Тайги не знает. Смеется, что

головы наши пустые, как карманы его штанов.

—

То верно, — поддержал Макарыч.

—

Ну и еще поклон тебе передавал. Да тетке Марье. Авдотья об этом же говорила.

—

Знать, не забыл про нас, старый лешак. Ты мине проскажи, какой нынче Акимыч? Охота повидать ево. Поди, не признаю? Брюхо-то, небось, харю закрыло?

—

Да нет! — рассмеялся Колька.

—

А бабка там как? Все от люду на печь сигаит?

—

От меня не пряталась.

—

Хошь сказать, мине спужалась?

—

Не знаю…

— Так слухай! Ежель я не мужик, так бабы и поновее закопались. Нешто мине страшитца можно? Ведала б она, кочерыжка облезлая, што ране я на ее ни в жисть не глянул ба. Дажа коды с каторги ослобонился.

— А чем она плохая?

—

Морда в ей на бабью не схожая. Ровно коза

с

бурундуком сгреховодничили.

—

Сам говоришь — с лица воду не пить.

—

В бабе харя справная должна быть. Штоб в ночи от ей не пужатца, не отвертыватца, — не сдавался Макарыч.

—

Не понимаю я тебя, то говоришь, что бабу, как ягоду, присматривать надо — незаметную. Мол, она вкусней. Та, что на виду, — всегда отрава.

Лесник подвинул ближе к костру головешку. Промолчал. Да и что скажешь? Прав малый. По глупости иль с тоски не один мужик на красивой бабе обжегся. Она и верно, что волчья ягода. Висит на кусте крупной вишней. Аж светится. Глаз оторвать нельзя. А съел и взвыл волком. И жизнь не мила. Настоем полыни нутро обожжет. И выплюнуть рад бы, да середка отравлена. Хоть вытаскивай кишку наружу прополоскать. Эх, бабы, бабы, кто из мужиков не зарекался не глядеть в их сторону!

—

А что, отец, если я на будущий год за

Зойкой

съезжу? Она техникум как раз закончит. Попробую ее в свой отряд переманить.

—

То дело твое. Токо, ежель совета

испрашиваишь, знай: в тайге бабе делать нечево. В дом ее веди. Не безроднай. Зойке бродяжить век и вовсе не пристало. На што ей с мужиками равнятца? Удел ее, как у всех, детву родить да у печки править. Так и передай девке от мине, кода поехать за ей удумаишь…

Когда сонная заря, приподняв юбку, ступила умыться к реке, пробудился Макарыч. Хлопнув себя по-ямщицки по бокам — для сугрева, побежал за сушняком. А когда над костром заплакал

паром чайник, лесник спокойно присел у костра. Закурил такую же старую, как и сам, трубку, сделанную под окривевшего льва. Пасть и ноздри деревянного зверя почернели. Будто он вместе со своим хозяином на каторге цингу перенес. А когда-то пухлые щеки стерлись, обвисли. Лев пускал дым в белую сырость тайги. На деревья, которые, освобождаясь от тумана, нехотя просыпались. Взбухшие от влаги листья роняли седые слезы тумана на траву.