—

Отец! — повторил знакомый голос. И вот

уже

Колька подскочил к Макарычу. Обхватил его: — Что же дома тебе не сидится? Марье там совсем скучно. И меня ждать перестал. Сказывала, что ты уже вторую неделю, как в тайгу сгинул. Я-то сразу понял, что ты здесь. Вон куда забрался.

—

А ты-то как? Совсем, небось? Куды

послали?

К нам? Тут, станетца, остановишьси? — любопытствовал Макарыч.

—

Тут буду. Да знаешь где? На твоей каторге.

—

Вона куды… — задумался лесник, и что-то дрогнуло в его душе. Знал, многие там погибли. Редко кому с тех мест удавалось живым вернуться. Решил сказать об этом Кольке: — То ли души умерших не терпют на своем погости чужих, пришлых. То ли сама планида противилась, штоб земь ковыряли, в кой останки покоились от каторжников. То мине и не ведомо. Одно слыхивал — один за другим в тех местах отряды сгинули. Пойдуть их искать и тож там навек останутца. Все с умов споскакивали — куды люд деваитца? А итти туды искать поубоялись. Помню, мужиков сельских на е

н

то дело подбивали. Мол, места те вам знакомы. Большой магарыч за енто дело сулили. Тому, хто хочь останки найдеть. И жил в том селе мужичонка один запойнай. В ево ни кола, ни двора, ни бабы. Пил, олух, по-черному. Тут прослышал про посулы, Ну и порешилси. Ему-то все едино, кому душу запродать, — черту али ангелу. Хто боле дасть. Приплелси ен к самому главному начальнику и брешить: дескать, бери мине в тайгу, знаю ее как самово сибе. А иде ему, псу подзаборному, тайгу-то знать? Ен, ить, до ветру в ее не добрел ни разу. По пьяному делу в портки валил. Ну, а начальник тот и поверил. Ухи развесил. Людей с им снарядил. Мужичонку таво заместо ихнево проводника исделал. А тот и толкуить: дай, мол, аванец. Ну, а когда пропилеи, ево к начальнику принесли. Тот не стал боле дожидатца, покуда сосватанай протвирезить, повилел ево сбирать в тайгу. На другой день оне и ушли. Двенадцать душ. Так-то.

Макарыч закурил, задумался, словно забыл о том, что Колька ждет, что же было дальше.

—

Ну и как? Вернулись они живыми?

—

Ого! Скорай какой! Поостынь. Послухай, — а сам все курил долгими сиплыми затяжками. Докурив, выбил пепел и продолжил: — Тот мужик в тайгу, ровно в кабак пошел. Ума ему от родов Господь не дал. Ну, а едиными портками да званьем мужичьим тайгу-матушку

н

е осилить. От и над-.смеялась она над им! Не ведали мы долго про тот отряд. А тут мине упросили пойтить искать пропавших. Пошел я один. Думал — хочь сгину, а ни- каво за собой не потяну. Добралси я до тех местов к третьему дню. Двинулси по ущелью, што Совой зоветца. Глядь, всяка рухлядь порвана валяитца. Пепел от костра, росами прибитай. Смекнул: давненько тут люд побывал. Поковылял дале. К вечеру

 другу стоянку заприметил. Тож давнюю. Иду,

не ведаю, на чей след напал. Про сибе таво запойнаво кляну. Ить как греха не спужалси, столько смертей на душу взять? Ить ен, оглобля пропитая, от бурундучьева писка рехнутца мог. Тут жа ну што на грех — ни звуку. Хочь ба сойка крикнула. Она, сам ведаишь, с любопытности орет. Кады заметить каво. И тут послышал хрип вороний. Коль оне, могильщики, голос

п

одають,

иде-то падаль

завелась. Я туды и заторопилси. Глядь: батюшки светы! Волос в дыбки полез. Зашевелилси. По душе ровно смертушка огладила холодной лапой. Лежат мужики хто как. Посинелый. И дух от их — худче не бывает. Один так и навовси, руки, ноги заломивши, под корягу влез. Богу душу тяжко отдавал. Други

е

тож не легше. Оторопел я. Ить не убойны, не с голодухи, не зверье, а померли все. Токо мужика с ими нету таво. Стрельнул я — молчок. В окрест искать стал и тож ничево. Тут жа темь настала. Надумал костер развесть. Подошел к старому огнищу, у какова отряд напоследок грелси. Глядь — нож валяитца. Котелок, ведро опрокинутое. Заглянул, а в ем поганый грибы варенаи. Поусохли ужо. Да и времечко прошло порядком, как отряд ушел. Почитай, сколь будить с осени до весны. Отравились оне, а хто им помог, потом дозналси. Поначалу думалось, што по неведенью сами опростоволосились, ан нет. Не тут-то было. Но в ту ночь от костра мине отойти было жутко. Наутро, чуть развиднелось, собрал я всех мужиков под дерево. И только поклад схоронить собрался, шорох за спиной заслышал. Обернулси

старик стоит. Белай, што кора березы. Трясучий и пошти гольнай. Завидил мине и за ва

л

ежник попятилси. Я к ему. Признал пропойцу. Ухватил за грудки. Ей вырываитца. Несетъ нисусветно што. Тряхнул — поумнел враз. Етот гад в карьере жил, иде я ране каторгу отбывал. Харчей ему хватило отрядных. Што остались. Вот только одежу с трупов сымать спужалси. Потому гольнай был. Тех геолохов ен поотравил. Решил их таежным накормить, а толку в грыбах не веда

ла

. Оне жа и не пглянули, каво ен в ведре варил. Сам-то, грыбов не дождав, от чифиру сдурел. Сам тож хотел тех грыбов отведать. Да поглянув, што с мужиками деитца, понял. Да поздно. Протвирезил. А пойтить в село убоялси. Сказывал, што мертвых часто изведывал, все просил простить грех. А можа, и тут брехал, с такова станитца.

—

А

с остальными отрядами что случилось?

—

Одни в речке утопли. Лодка в водоворот попала. Остатнии хто с голодухи помер, другии с путя сбились. Тайга в те места никаво не допустила.

—

Но вот Потапова?

—

Што? С гольными руками выплюнула. Ничевошки не дала. Поводила за нюхалку, тож жисти в отряди поотняла да и выкинула. Нет на те места хозяина и не будить, — уверенно заявил лесник.

Колька барабанил пальцами по пню. О чем-то думал. Где-то по-котеночьи рысь мяукала. Будто молока выклянчивала.

—

Ты, Колюшка, шло млад. Тайгу-то хочь и знаишь, хозяином ее тибе ни стать. Много она от тибе скрываит.

—

Почему же?

—

Когда ты в ее уходишь, харю не хрестишь. Позабыл про все. А она возьмет да и подсунет тибе на путь заместо цветов — ворона. Што наперед тибе промеж дерев поскачит. Што делать-то ставишь?

—

Подумаешь, ворон. Не видал

я

их. Испугал чем!

—

Дурак ты вислоухай. Не гонорись пред

вороном. В тайге ен свой, а мы пришлыи. Да слухай. Знай, завидел на своем пути цветы — удача, стало быть, ждет. Ну, а ворон, то к смертушке, к трупу видитца. Хто первым повстречалси с им, тот из тайги не возвернетца. Ворон смерть предсказываит. До креста довидеть. Потом на ем жа усопшево отпевать зачнет. Примета верная. Ты слыхал, как ворон на могили кричит? То ен душу покойнава на суд Божий кличить.

—

Видно, это от судьбы.

—

Черт ты непутя

щ

ий! Судьбу ить тож

умилостивить надоть.

—

Как?

—

Ворона таво хлебом отманить надоть.

Заставить со свово пути сойтить. И, перехрестясь, в дорогу поспешать, штоб планида не догнала.

—

Цветы, говоришь, на удачу?

—

Не шибко-то оне сустренутца на пути.

—

Вот ты говорил, что умрет тот, кто увидел

ворона. А если весь отряд увидит. Тогда как?

—

Хто первый приметил, тому и могила.

—

Даа…

—

Ты што башку к коленкам сломил? Аль тож што чуишь?

—

Я-то нет. А Зойка…

— Че?

—

Прямо над головой ее ворон кружил, когда на практику поехала. Я провожал ее.

—

Надолго она подалась?

—

На три месяца.

—

И далеко?

— Да.

— Эх, сынок, — вздохнул лесник, и резкие складки прорезали его лоб.

Колька зябко передернул плечами. Уткнулся в ладони. Молча смотрел на посинелые угли костра. Он не видел лица Макарыча. А тот шептал молитву. Глаза его к небу тянулись. Где под бархатной занавесью, по его понятиям, Бог живет. Там он судьбы и справедливость вершит.

Лесник искал хоть малейший отклик на молитву. Но небо запечатано, как набитый деньгами сейф. Спрятало все звезды. Облаянный Макарычем месяц, видно, нашел свою половину. И теперь, забыв обо всем, спрятался, ушел к Богу.