—

Пошто сибе чуб не испохабил? Нашел над кем изголятца. Боле дурь девать стало некуда, — обратившись к Кольке, спросил: — Ей тож в науке ходить?

—

Как будто…

—

С-сукин выродок. Заместо дела мужичьево, срамное занятие удумал. На што таких тут держат? На войну б ево! Там быстро б мозги вправили.

—

Да ладно тебе, отец.

—

Чево ладняишь? Аль вам боле делать нече?

—

Пошли в комнату. Чего ругаешься? Все не переделаешь.

—

Не в том соль. Дурака и гроб не сделаит умным. Животину на што одурачил? Под сибе подогнал.

—

Ты, дед, насчет дурака полегше, — не выдержал хозяин собаки.

—

А то што?

—

Увидишь…

Макарыч подступил к парню вплотную. Прижал к стене. Тот оказался на голову ниже лесника.

—

Я ить ворон пуганай. Не стращай. В грех не вводи. Бездельем в жисть не замалси. Хочь годов поболе тваво. Не погляну, што ученай, живо дурь выбью с башки.

Парень вывернулся из-под руки лесника, заторопился по коридору.

—

И охота была тебе с ним задираться? — вырвалось невольно у Кольки.

—

Я в тайге хронту подмогаю. Ноги иножды не тянут. Хочь живьем в землю лезь! Кабы не ты да Марья, кончился бы мой век. Потому и тяну. Худо ли, бедно ли — не лежу в зимовье. И на войну поставляю, што могу. Вона бумага мине за то пришла с благодарствием. Тут жа эдакий лоб дитем тешитца!

Не понравилось Макарычу в городе. Хотя не был в нем много лет. Раздумал перебираться. Заговорил о другом.

—

Знать, поотвык я от еитих мест. Не по нутру приходитца. Людно, ругливо, холодно тут, куды не суньси — горе али сквалыжничество. Давай-ко ты

к нам ближе. Можа статца, сгожусь я тибе, —

предложил лесник.

—

Это зависит не от меня. Куда распределят, туда и поеду.

— А

хто определить?

—

Это в техникуме станет известно.

—

Дак сам просись к мине ближе! Ушами не хлопай. Вместях легше станить.

—

Попробую…

—

Ждать стану…

В ночь перед отъездом Макарыч с Колькой не спали: говорили. Лесник часто вздыхал: «Вот ведь и Зойка укатила куда-то. Не будет она с Колькой. Не сладилось у них. Другое удумала. Не хотить земь буровить. Плохо это или хорошо, как знать? Можа, все верно. И приготовила им судьба каждому свою стежку». Только от чего так горько Макарычу? Может, все труднее в старости с думкой о внуках расставаться. Мысли со временем все навязчивее. Как липкий туман над тайгой. От них не уйдешь, не спрячешься. А думалось многое. Теперь те думки — как состарившиеся листья. Оторванные от деревьев. Иссохшие, побелевшие уносятся пыльным ветром. И нет их мятежной стае пристани, нет угомону.

—

Эх, Колюшко, полынно у мине внутрях.

Видать, в плохой день ты родилси. Тибе ж надзор покудова надобен, опора. А ты и от мине, старика, отбиваисси, чураисси.

—

С чего взял?

—

В свой дом боле не тянить тибе. То к худу.

На

што никчемная трава борец, а и та корни имеить, за землю матку держитца. Тибе ж куды унисеть? Што с тобой без дома станитца?

Колькина голова дрогнула. Плечи обмякли. Знал: без Макарыча в тайге лихо достанется. Но разве можно взять его с собой в отряд? Как Марья одна останется?

—

Эх, сынок! И завидую, и страшусь за тибе. Уж больно молод, горяч не в меру. В тайге такое не подмога. Холодную башку иметь надобно. Штоб с умом. Риск — ен не завсигда нужон.

Уснуть им так и не пришлось. Не заметили, как в окне посветлело. В комнате густо накурено, жарко.

—

Мало, отец, побыл у меня. Тебе-то и подождать можно. На меня сердишься. Торопишься уехать…

—

Ни от тибе бегу, сынок. От сибе. А смогу ли, то мине неведомо.

…Серый аэродром воробьем на холоде стыл. На нем самолеты замерли.

—

Ужо и в обрат осидлаю. Ох и накажить мине, греховодника, за то Господь. Поди, боле не доведетца в небеси поднятца? Дажа коды околею. Шибко на душе моей грехов поднакопилось. В рай с таким горбом внутрях не возьмуть.

—

Что о смерти заговорил? Рано. Подожди еще, — оборвал Колька: — Вон Акимыч гроб себе смастерил, все умирать собирается. А гроб-то от дождя сгнил. Второй смастерил, да тоже на дрова изрубил. С Авдотьей-то потолстел. Гроб мал оказался. Тесен. Третий не стал ладить. Жить решил. Мне бабка об этом написала.

—

Да-а-а, — задумчиво протянул Макарыч.

Прощались молча. Каждый боялся высказать

свою догадку. От того застрял колючим ежиком комок в горле лесника. Дрожали руки у Кольки.

И вдруг на минуту показалось обоим, что свидеться им больше не доведется.

…Пьяно подпрыгивая, самолет заковылял по полосе. Колька бежал следом, махал шапкой. Кричал. Но Макарыч не слышал его. Он прилип к окну. Смотрел, как парень мчался по полю. Козлом упрямо несся за самолетом. Да куда Кольке! Планер-то — не Серый. Уж и от земли оторвался. А Колька остался внизу. Один. Едва приметный, махонький. Что-то сжалось в душе Макарыча. Но проклятый самолет крутнулся на крыло. Скрыл Кольку из вида. Внизу лишь тайга леденела.

Макарыч не захотел враз домой возвращаться. К Акимычу потянуло. Решил изведать. К нему едва за день управился добраться. К зимовью впотемках пришел. Едва на порог ступнул, собачонка выкатилась. Чисто черт. Глаза злые, зубы в оскал. А сама с рукавицу. Скачет у ног Макарыча, визжит, лает, зубами лязгает, норовит портки порвать.

—

Шельма! Подь к месту! — крикнул на

собачонку Акимыч.

Но куда там! Та даже охрипла, кричавши. Но от Макарыча не уходила.

—

Экая дура базарная! Малахольная баба! Чево глотку рвешь? Цыть, окаянная! Ишо такая муха на мине орать станить да пужать зачнет, уж и вовсе жить ни к чему.

Рассмеялся Макарыч. Изловчившись, он поднял собаку за загривок. Та заскулила.

—

То-то, бешеная! Знай с кем сустрелась! Не таким бывалоче спесь выколачивал, — хохотнул Макарыч, ткнул собачонку под лавку, к Акимычу подошел. — Ну, здоров будишь, лешак!

—

Здоров, здоров, благо Господи, — заулыбался тот, оглаживая бороду.

—

Сдобнай ты сделалси. Што булка. Брюхо откудова-то взялось. И морда ровно у зимнего кота. Видать, сытно тибе нынче?

—

Не в сытости соль. Не брюхом единым живу. Душе спокой настал, оттово и раздобрел. Право, Авдотья все печется за меня. То блины сделает, то пельменей настряпает. Хоть под кончину поживу справно, — усмехнулся Акимыч.

—

Чево под кончину? Да ты, ежель поглянуть, нынче поперек сибе шир

ьш

е стал. На што помирать? Тово и поминать не след.

—

Да уж ноне верно. Надысь детва, внучата к Авдотье прибрели. Мамка, мол, наказала, вертаться ей в дом. Мужик сбег от ей, а за малыми одной не управиться. Ну я и пересказал. Мол, нехай невестка пустое не мелет. Не пущу я Авдотью-то к ней. Живет она спокойно и ладно. Хоть нынче отдохнет. Зачем маяться? Опомнилась, змея. Што ей старуха — забава? Нам вдвух все отрадней. На внучат она, правда, намаялась, наплакалась.

—

Поймут оне. Нонешние все понимають и надобное и ненадобное, — вздохнул Макарыч.

—

А ты-то пошто один наведался? — спохватился Акимыч.

—

С городу я, от Кольки. Поклон тибе от ево.

—

Благодарствую.

—

Заскучал по ем. Вздумал навестить. С Марьей порешили было к Кольке перебратца. А побывал и расхотелось. Поотвык я от городу. Одичал, знать.

—

Поведай, што с Колькой-то?

—

Да с им, слава Богу, все исправно. Науку ен скоро закончит. В тайгу уйдет, — вздохнул Макарыч.

—

Здоров ли?

—

Здоров. Дай Бог так и дале.

—

Чево ж смурной ты?

—

И сам не ведаю. Город с панталыку сбил.

Все

думки на рога поставил.

—

От чево ж?

—

Пришли поесть в харчевню. Она в их по