— От воров сторожит. Знаешь, сколько раз их обокрасть хотели? Собака не дала. Одного — насмерть порвала! — похвалилась гордо. И заявила, будто о себе, что у этой псины — нет носа. Вся морда — сплошные морщины. И порода его — английский бульдог.
— Нет таких собак, чтоб человек не одолел! — не поверила Капка. Но девчонка обидно рассмеялась. И сказала:
— Дядя Володя на своем псе — много выспорил. Жаль, что ты в Пушкино не бываешь, не то он и с тобою поспорил бы.
Задрыгу это задело за самолюбие. И она дала себе слово навестить родственника этой заносчивой девчонки, проучить пархатого, тряхнуть его на коллекцию монет.
Адресок Капка запомнила накрепко. И, едва малина вышла из поезда в Ленинграде, рассказала пахану о разговоре с попутчицей.
— Мы не домушники! Секешь? Не позволю тебе честь фартовую марать! Не то вломлю! — пригрозил Шакал.
— Тогда сявки пусть колонут пархатого. Они не законники, им можно! Хоть для себя, чтоб не разучились фартовать. Иль на халяву я с той кикиморой всю ночь трандела?
— Ладно! Им вякай! Пусть сами решат. Я их стопорить не стану, — согласился пахан. И Капка словно заразила стремачей азартом. «Наколка» по душе пришлась… На следующий вечер решили накрыть ректора вместе с заграничной собакой.
Капка, едва стремачи стали собираться, места себе не находила. Ей так хотелось пойти с ними в дело. Но пахан, прикрикнув, заставил замолчать.
Все четверо взяли с собой ножи, маски и табак. До Пушкино решили добраться на автобусе. И обещали к утру вернуться на хазу.
Задрыга ждала их всю ночь, не смыкая глаз. Но ни утром, ни днем, ни под вечер стремачи не вернулись в хазу. Малина не на шутку встревожилась. Хотели послать в Пушкино Боцмана, чтоб разузнал, что случилось с кентами? Тот, едва оделся, услышал в дверь знакомый стук. Открыл и ахнул. Отпрянул, как от привидения.
На пороге стояли Фингал и Заноза. Оба изорванные, истерзанные, все в крови и в синяках. Они еле держались на ногах.
Войдя в хазу, рухнули на пол обессиленно.
— Где Жердь и Краюха? — спросил их пахан.
— Хана им. Накрылись. Ожмурил кентов проклятый пес! И нас едва отнял у него хозяин.
Стремачи сняли рубашки, брюки. Задрыга увидела жуткое! Тела Фингала и Занозы были не просто искусаны, а порваны. Как стремачи добрались, удивились даже фартовые.
Задрыга, никогда не знавшая жалости, тряслась, как в ознобе, чувствуя себя виноватой во всем. Она помогла стремачам раздеться, обработала все укусы и порывы, каждый синяк. Она не жалела ни живицы, ни спирта, ни бальзама. Она бинтовала стремачей, кормила, умывала, боясь задавать вопросы.
Малина во всем случившемся винила ее одну. Это она чувствовала по тяжелым взглядам, охрипшим, посуровевшим голосам, по обращению и отношению к себе. Поняла, что случившееся не сойдет даром и обязательно выплеснется яростным взрывом злобы у Боцмана или Таранки. Такого еще в Черной сове не случалось, чтобы по наколке своего накрывались кенты. Капка чувствовала, что и через годы этого случая ей не простит и не забудет Черная сова.
Фингал лишь на пятый день смог рассказать толково, что случилось с ними в ту ночь. Боль понемногу улеглась, и стремач лежал не шевелясь, боялся потревожить раны. Но кенты давно ждали подробного рассказа и, наконец, услышали:
— Возникли мы к тому пархатому, как и полагалось, в фартовое время, за полночь. Когда в доме повсюду свет погас, мы и нарисовались под окном, что катяхи в луже. Прислушались. Ни шороху, ни бздеху. Ровно все накрылись. Мы и раздухарились. Подставил я свой горб Жерди. Тот, как наездник, вскочил и мигом в форточку. Встал на подоконник, открыл створки, чтоб и мы не сачковали. Наскребли бы для себя на выпивон. Ну, а Краюха не такой, врезал мне в мурло ходулей и вякает:
— А на стреме кто останется? Отваливай.
— Я и приморился. Они враз к секретеру похиляли. И вдруг слышу, рычит кто-то. Я своим лопухам не поверил. И, шасть за угол. Никого. А это у пархатого. Кенты и не приметили вначале ту барбоску. Она, блядь, тихо канала, покуда секретер не стали щупать. И надо ж, тварь безмозглая, не брехнув, не гавкнув, враз за жопу зубами. Так и расписалась у Занозы, будто татуировку справила. Тот по фене барбоса послал и уже колонул секретер. За монетами потянулся, клешнями сгреб, они звякнули. Пропадлина пес, ни с хрена из-под Занозы табуретку колганом вышиб и налетел на кента. Жердь схватил табуретку и по кентелю барбоса погладил. У того, видать, зенки в жопу упали. Увидел, кто его согрел, и в самые яйцы клыками вцепился. Краюха пса за горлянку придавить вздумал. Да не тут-то было. Этот мудило, как малахольный, словно никогда фартовых не видел, кинулся к Краюхе молча, без мата, и пузо по самые муди распустил. От горлянки. Кент тут же душу посеял.
— Нам враз линять надо было, — вставил Заноза.
— Как слинять, если монеты звякнули? От навара? Да это грех! Короче, я до того не допер! И шасть к статуе, что на столе стояла. Баба! Вся сверкала, как из рыжухи! Я оглядел. Все б лады, да она без клешней. Видать, хозяин-фраер этой статуей гостей выметал с хазы. По кентелям ею грел. Только я ее в сидор всунуть хотел, барбос на меня, как пахан на сявку, наехал! С катушек сбил. И к горлу прорывается. Но шалишь, я ее шарфом обмотал еще до хазы. И кулаком в нюх успел зацепить того барбоса. Он, зараза, весь раздухарился! Шмонать стал, где меня схватить. Тут его Жердь зацепил под сраку. Пес мигом к нему! Сиганул! Никто и не приметил, как успел вцепиться в горлянку. И накрылся кент! — вздохнул Фингал.
— Как же вы уцелели? — спросил Глыба.
— Хозяин возник. Доперло до гнуса, что в гостиной неладное. И прихилял. Свет включил. Мы — к окну, а барбос вовсе залютовал. Уж он отвел на нас душу. Фраер ему не мешал сорвать кайф, А этот пес уделал нас так, что света белого не взвидели. Не то к окну, встать не дает отползти. Тут же загрызал заживо обоих. А тот пидер — старик, сидит сложа клешни и лыбится, глядя на пса.
— Этот растреклятый гад боли не чуял. Я его по кентелю той статуей погладил, какую Фингал спереть хотел, а баба эта — из бронзы была. Если б меня по колгану вот так съездили, я б тут же накрылся! Барбос даже не почуял! — удивлялся Заноза.
— Он без передыху нас трамбовал. Обоих. Да так, что мало не показалось. Я понял, на измор берет. А тут хозяин отозвал барбоса и вякает:
— Как, ребята, поживились? Попробовали, на что мой Марсик способен? То-то! В другой раз будете знать, куда претесь! А теперь гоните за моральный ущерб. За грязь и беспокойную ночь. Мне с Краюхи и Жерди всю рыжуху снять пришлось. А старый козел недоволен. Вякает — мало! Когда мы и свое выложили — успокоился. Открыл дверь — велел выметаться вместе со жмурами. Мы и слиняли. В лесок. Там наших кентов под корягой затырили. Завалили мхом и землей, как сумели. А уже светло стало. В таком виде не нарисуешься в городе. До темна канали, как падлы! И вякаю вам, кенты, не возникну теперь ни в одну хазу, где такой барбос приморился в кентах у хозяев, — высморкался Фингал, морщась от боли.
Задрыга слушала, вздрагивая всем телом. Она взглянула на пахана. Тот оглядел ее. косо. И велел кентам собираться. Капка поняла, Черная сова идет в дело, но без нее.
Девчонка лечила стремачей. Выглядывала в окно изредка.
Незнакомый, холодный город стыл под промозглым дождем. Сырые дома, мокрые, серые улицы и люди, похожие на серых муравьев, потерявших в тумане свой муравейник.
Малина так ждала встречу с этим городом, а он оказался таким неприглядным, чужим.
Задрыге даже не хотелось выходить на улицу. Она с тоской смотрела на взбухшие тучи и дождь, льющий уже который день подряд.
Хорошо что стремачи поправляются быстро и не затаили злобу за неудачную наколку — на нее — Капку.
Ей они рассказали чуть больше, чем малине, о своей неудаче.
— Знай, Задрыга, все бабы хвастаться любят. Не верь трепу. Она хоть и зелень — твоя кентуха, что ехала в поезде, но уже — баба! Тот фраер, к какому мы возникли, ректором никогда не был! Доперла? Откольник он, был в фарте. Наколки у него. И будь он ректором — сдал бы ментам враз! Тут же возник и не дернулся даже своих поднять. Содрал дань за визит. И вякнул вслед, мол трехните кентам, что ко мне рисоваться невпротык. Сам тертый!
