— Орехи. Шишки стланниковые. Зимой вместо семечек хавать стану.
— Ну, Бог тебе в помощь, мил-человек. Пусть и тебя тайга не обойдет, — пожелал улыбчиво.
Мужик от неожиданности растерялся. На хамство и грубость доброе пожелание услышал. Такого еще не случалось в его жизни. И, скребанув в свалявшихся на затылке волосах, спросил глухо:
— Бабка эта — при тебе?
— Моя старуха. Чей же ей быть. Ягоду на пироги сбирает, — наклонился над подосиновиком и, срезав его, крякнул довольно. Чистый гриб, без червей. Можно в корзину его класть.
Разогнулся почтальон, а мужик ровно испарился, исчез неслышно. Дед, перекрестившись, снова за грибы взялся, поминая незлым словом Герасима, пославшего его сюда.
До самого вечера уже никто его не тревожил, не подходил, ни о чем не спрашивал. И старик, нагрузившись до отказу, к сумеркам вернулся в Оху.
Банщица Клавдя вместе со своим сожителем пришли и тайгу другой дорогой. За брусникой. На варенье.
Под кустами брусничные гроздья ищут. Переговариваются громко. Надоело жить шепотом да тишком, боясь соседей, их уши каждое слово ловят. А Клавдя, что ни скажи, — баба. В одиночестве трудно ей. Вот и свела судьба с Ваней. Уже пятнадцать лет — любовь меж ними.
Жена Вани Клавдиной подругой была. Вместе в бане работали. А недавно умерла. Двое детей осталось. Пожениться бы, жить семьей, чисто, открыто, никого не боясь. Да года со дня смерти жены не минуло. Ванька боится Клавдю в дом приводить раньше времени, чтобы люди, соседи, знакомые не срамили его за блуд. Да и детям в глаза смотреть, не совестясь.
Клавдя не торопит. Больше ждала. Теперь уж, чего там, полгода осталось.
Вань, а мы с тобой запишемся иль так останемся, как есть? — допекает сожителя.
Да к чему в наши годы расписываться? Пятнадцать лет без той мороки прожито. И разве плохо было? — скрывает мужик от сожительницы разговор с дочерью, какая не соглашалась принять в дом мачеху: «Распишешься, значит, от мамы и от нас откажешься. Не буду с тобой под одной крышей жить. Уйду…»
Ну, как о таком Клавде сказать?
А сбереженья у нас на одной книжке будут иль врозь? — допытывается баба.
Да не спеши. Жизнь покажет, как лучше…
А в какой комнате жить станем? — глянула в упор.
Во, шалава навязалась! — высунулась из кустов пропитая рожа ханыги.
Клавдя покраснела, захваченная врасплох чужой репликой. Но тут же взяла себя в руки:
А тебе, засранец, чего надо? Что своим носом в чужую гранду суешься?
В твоей хварье медведю жарко не будет. А и я свой хрен не на помойке поднял, чтоб с такой лярвой мазаться, встал мужик во весь рост.
Да с тобой паршивая сука не согласится обнюхаться! Говном за версту прет. Все мужичье пропил, а туда же прется, забулдыга!
— Эй, мужик, валяй сюда, к нам! Не то тебе эта стерва живо век укоротит! Пошли ее подальше, курву облезлую!
— Дай ей в рыло и пинка под сраку! — послышалось отовсюду.
— Гони блядищу из тайги! — засвистело, заулюлюкало отовсюду.
Но не такова была банщица, чтобы ее брань смутила. Недаром в сожительницах столько лет жила, да и работала в городской бане, умела любую кодлу отбрить так, что свора мужиков завидовала набору матерщины, каким в совершенстве владела Клавдя.
Ну и здесь она себя в обиду не дала. Выпалила все, одним духом. И довольная успокоилась. Оглянулась. А Ивана нет. Полную корзину брусники набрала, ведро наполнила, но сожитель так и не объявился.
Насовсем ушел. Одну в тайге бросил. Дескать, в любовницы — годилась, а в жены — нет.
Вечером домой пошла. И все оглядывалась, не идет ли Ваня следом. До города дорога длинная, помириться бы успели. Но с кем?
Ванька давно уже был в городе. Он не шел, бежал из тайги. И от стыда, и дело торопило. Подвернулся случай избавиться от Клавди. Да и в милиции ждали. Не с пустыми руками… Понял, эту дорогу стерегут охинские ханыги. Глаз с нее не спускают…
Истопник музыкальной школы тоже в тайгу пошел, вместе с соседом, таким же старым кочегаром.
На двоих купили бутылку портвейна, взяли хлеба буханку, селедку, пару луковиц. И, прихватив по кошелке для отмазки от старух, едва роса просохла, вышли из города.
Одолев первый распадок, сели под кусток, где солнце последний пух с лысин не сожжет, и, расстелив газеты, собрались выпить.
Эти двое прожили по соседству всю жизнь. В одном доме. Они ни разу не ругались. Братья так дружны не бывают, как эти двое, ни куска, ни глотка друг без друга не сделали. Старухи их меж собой иногда грызлись по мелочам. Но они — женщины. Мужчины до того не опускались никогда.
Они жили открыто, не боясь, не прячась друг от друга. Да и что скрывать? И зарплаты, и даже пенсии у них были одинаковы. И достаток в семьях один. Ни посочувствовать, ни позавидовать нечему.
Даже жены их — родные сестры. Когда не ссорились — все вместе делали.
А старики, чуть случай, по глотку вина из одной бутылки пили.
— Эй, мухоморы, не угостите ли глотком? — вышла из тайги баба с пустым мешком на плече.
— Сами еще не почали, не разговелись. Только-то и случай выбрали, в тайге без баб, своих старух, выпить. Ан и тут не подвезло.
— У-у, жмоты старые! Средь зимы у вас холоду не выпросишь, все с собой норовите взять, скряги лысые! — осерчала баба. И, подойдя ближе, оглядела стариков с ног до головы. — В тайгу бухать пришли?
— А ты тут на что?
Я орехи собираю. Детворе своей. На зиму. Видите, уже полмешка шишек есть. Правда, не все поспели. Но ничего. Досушу на печке. Сгрызут.
— И сколько ж их у тебя? — спросил один из стариков.
— Кого?
— Детей!
— Много! Ой, много! Видите, какая я широкая. Потому и ребят прорва! — рассмеялась баба, поглядывая на бутылку.
— А живешь в каком районе?
— В Черемушках. Около горсада. Мне, как многодетной, там квартиру дали, — облизнула сухие губы, увидев, как старики, открыв портвейн, выпили по глотку.
За детей! — запрокинул голову один.
За внуков! — глотнул второй и, переглянувшись, передали полбутылки бабе.
Глотни и ты…
Та с жадностью выхватила бутылку, обтерла горло и иди им духом высадила портвейн до дна.
— За всех разом…
Старики даже остановить ее не успели. Крутым винтом выпила баба, не цедила. Так умели пить только на Шанхае. Без закуски и уговоров.
Старики враз поскучнели. Второй бутылки у них не было. А баба, потеплев, присела рядом. Оторвала себе хвост селедки, ломоть хлеба. И, не очистив рыбу, целиком жевать стала, смеясь:
— Вы, бздилогоны, в тайгу нынче не суйтесь. Не то вам головы домой не донести. Сорвут их лихие мужики. Как тараканам. Пожалела вас, потому что угостили. А зажали бы, не обмолвилась. Понятно?
— А за что нам головы отрывать?
— Чтоб по тайге не шлялись. Сидите дома, тихо. И не суйтесь никуда. Говорю дело. Загребайте кошелки, пока целы, и кыш по печкам! Чтоб духу вашего тут не воняло. Разве вот со склянкой. И то, пи шагом дальше, чем теперь.
— Это кто ж так приказал?
— Много будешь знать, до печки не доползешь. Сказано, слушай. Благодарить должен, что я ваши башки сберегла. Раздобрили меня. А теперь валяйте отсюда, да поживее.
— А грибы как же?
— Старухи нас теперь ругать станут.
— Хороши и без грибов. Пусть радуются, что живы воротитесь. И не торгуйтесь. Некогда уговаривать. Бегите отсюда, не оглядываясь! Живей! — насупила брови. И старики, поняв, что уговоры, просьбы не помогут, торопливо поднявшись, заспешили в город.
Там, оставив кошелки в доме, тут же вышли. И, оглядевшись, задворками — в милицию.
Все, что слышали, пережили, в целости принести надо, не растерять, не позабыть.
Их всех сегодня ждали. В разных кабинетах, разные оперативники, внимательно выслушав, дословно записали донесения своих осведомителей.
Каждый поставил личную подпись под информацией и, получив вознаграждение, заспешил домой, нырнув не через парадную дверь, куда входят все посетители, а через заднюю — дворовую, чтоб не столкнуться лицом к лицу со знакомыми иль родными, которые не без оснований и подозрения поинтересуются, что можно делать в милиции в выходной день?
