— Где они их взяли?

— Из гвоздей сделали. Сами.

— А разве вы их не проверяли?

— Сегодня отберу — завтра новые готовы.

— Что дальше было?

— А что? Шулер в картах силен. А драться на ножах не умел. Увидел их — и ходу от капитана и от этих двоих. Ну а капитан — мужик не промах. Силенок хватало.

— Понятно. В дальнее плаванье задохликов не посылают, — встрял майор.

— У первого он нож ногой выбил. И головой в живот. К стене барака припечатал. Да так, что из него, если б не телогрей ка, все кишки на десяток метров разлетелись бы. Но второй успел капитана ножом в бок ткнуть. Капитан за бок схватился. Но все же поддел бандюгу. Сапогом в пах… А из-за барака— сам «бугор». С финкой на капитана. А у того крови полный сапог. Сознание мутит. Шаг сделал и свалился в ту же секунду. «Бугор» нему. На бандюг не оглянулся, не посмотрел — живы ли они? Враз по карманам шарить стал. Ну а шулер уже в барак прибежал. Рассказал тому бригадиру, что случилось. Он с нар подскочил. И как был телешом, в одном исподнем, рванулся к месту драки. «Бугор» хотел в это время горло капитану ножом перерезать. Но бригадир сбил его. «Перо» отнял. Измолотив до полусмерти, принес в барак к его же кентам. И, насовав мордой в парашу, на нары кинул, как мешок. Приказал его людям на три пушечных выстрела не подходить к своему бараку. Пригрозил. А воры иных работяг не только уважали, но и побаивались. Так что на этом дело и кончилось.

— Капитан жив остался?

— Три месяца в больнице лежал. Крови много потерял. Едва оклемался, — ответил Бондарев.

— А те двое?

— Этим что сделается? Они, как кошки, живучи. Недаром в такой банде были.

— Как? И никаких последствий не было? — уточнил вопрос Яровой.

— Срок добавили им! Как же!

— Они вышли уже?

— В Певеке парятся.

— Там другой режим?

— Да, но не только это. И климат с нашим не сравнить. И многое другое.

— А контингент заключенных?

— Все бандюги, душегубы. У многих широкие кольца на безымянном. Всех под пулемет можно. Одной очередью скосить. Сволоты проклятые.

— Расскажи об их метках, Игорь Павлович, — попросил Яровой.

— Зачем о них. Здесь своего такого дерьма целый барак.

— И все-таки, — настаивал Яровой.

— Все там по три, по четыре срока имеют. За побеги, за убийства, за разбой и бандитизм.

— По сколько же им лет?

— В среднем — пятьдесят три.

— А что у них за татуировки?

— Это самые опасные подонки, сплошь садисты. И убивают с особой жестокостью. Вот и метка их — широкое черное кольцо. Она символизирует их дела — ничего светлого, ни одного пятнышка. И называется — катафалк. Звери сущие. Их разве кто исправит? Чем шире кольцо, тем больше убийств.

— Ты расскажи про кольцо «тихая ночь», — попросил Бондарева Трофимыч.

— Давай не будем. Хватит.

— Почему?

— На душе от них тошно. И так полжизни среди этих… Надо хоть на время о таком забывать. Вспоминать, что есть нормальные люди, без наколок со смыслом. От них ведь устаешь.

— Если вспомнили, зачем останавливаться на середине?

— Что, заинтриговало. Аркадий Федорович, сознайся?

— Конечно.

— У нас эти метки и во сне перед глазами мельтешат, — засмеялся Игорь Павлович. — Преступников мы должны знать не только по делам, а и по татуировкам: по «браслетам», «кольцам», «перстням». Вот, к примеру, та же «тихая ночь». Она ровными волнами по среднему пальцу на правой руке выколота. Можно подумать, что перед тобой бывший моряк или рыбак. Черта с два! Тоже душегубы. На мостах охотятся. По закоулкам всяким. Выберут жертву, выследят ее и — поминай как звали.

— Мотивы убийств? Нажива?

— Именно.

— А почему «тихая ночь»? Они себя охотниками считают. Для них тишина — главное.

— Давай вернемся к «медвежатникам». Они имеют между собой отличия? — Яровой уже давно записывал ответы на свои вопросы в блокнот.

Ответил Трофимыч:

— Как

же, все меченые. Начиная с рук и кончая мягким местом. Все биографии — налицо. То бишь, на ж… Сами себе не брешут. Вот ты интересуешься «медвежатниками». Их у нас было немного. Один от горла до пупка отмычку имел наколотую. Чем работал, то и в память. Но мужик неглупый. Шпану всякую не любил. Сам себя большим человеком считал. И уважал. За то, что руки в крови не пачкал. Он и работал по-интеллигентному. Коль поймали его при взломе сейфа — не сопротивлялся. Сам руки под наручники подал. Когда его обыскали, даже удивились: никакого оружия при нем не было! Отмычка и руки. Вот и все. Во всех грехах он сразу сознался. Но только в своих. И то ладно. Не вилял, не выкручивался, как другие. Ничего не скрывал. Стали проверять — все верно сказал. Он и в лагере человеком держался. Работал до пота. Ни на кого не ворчал. Ни с кем не дрался.

— Он один был пойман или с группой?

— Привезли его к нам одного. Доставившие не могли им нахвалиться. А насчет его сообщников ничего не знаю. В приговоре об этом — ни слова. Но если они у него имелись, то тоже серьезные мужики, этот с «мокрушниками» не пошел бы на дело. Так вот, на первом году я всяких ужасов наслышался о «медвежатниках». Но когда понаблюдал, многое понял.

— Изменили мнение?

— Конечно. Чем крупнее преступник, тем он сильнее. Как человек. Его не надо уговаривать. Он сам понимает, что нужно работать, раз засыпался, иначе кормить не будут. И вкалывать они умеют здорово. В лагере не занимаются ерундой. Никого не трогают, не задевают.

— А «президент»? Этот покрупнее вашего «медвежатника». Почему ж иным был? — Яровой отложил блокнот.

— Что «президент»… Он требовал к себе отношения по своим законам. Не смог понять, что лагерь — не только исправительный, но

и

трудовой. Не живучим оказался. А главное — у него было что отнять. Вот это ему и помешало. Не в пример «медвежатнику». У того что отнимешь? Все, что имел, до лагеря отняли. Все, что принес, только с ним уйти могло. Потом «медвежатник» ни у кого из кентов не отнимал, ни из кого не сосал, ничего не требовал. Но держался, как положено. Себя и словом, и кулаком мог отстоять при необходимости. Так что сравнений тут быть не может. Ведь «медвежатники» — это наследие международной воровской элиты. А обычные осколки профессиональной преступности — «президенты» и прочие воры в законе, так я понимаю, — ответил Трофимыч.

— Чем он занимается теперь?

— В Магадане работает, — сказал Бондарев. — Здесь в лагере он стал электриком. Выучился. И теперь работает по этой специальности. Все имеет. Даже приемники ремонтирует. По схемам. Семьей обзавелся. На вдове женился. На старушке. Живут — друг на дружку не надышатся. А вот второму такому же не повезло, — Игорь Павлович вздохнул.

— Умер?

— Нет.

— Расскажи подробнее.

— У него одна наколка имелась. «Гусиная лапа». От плеча до локтя.

— А это что такое?

— Татуировка. А «гусиная лапа»— его инструмент. Чем он сейфы банковские вскрывал. Как консервную банку. «Медвежатники» по- разному работали. Одни с отмычками. Другие с «гусиной лапой». Третьи с ключами и прочим… Так вот этого в Орле поймали. И сюда к нам прямиком. Здесь ему поставили эту проклятущую татуировку.

— Почему проклятущую?

— Жизнь она ему сломала.

— Сам виноват.

— В чем виноват — за то отсидел. И, между прочим, если бы все такие в лагере были, не поседел бы наш Трофимыч и мы поздоровее были бы. Не хватало б сердце по ночам. Он, братец ты мой, совсем неплохим человеком стал. Как отсидел червонец, понял, что гусиное— гусю, а человеку — человеково. Не захотел на прежнюю дорожку возвращаться. И никто с ним бесед не проводил. Сам все осмыслил.

— Что ж раньше не хватился?

— Раньше? Ишь, как хорошо нам здесь судить. По-всякому в жизни складывается. Может, не все от него зависело в его судьбе. Только и здесь не каждый поймет. Иной хоть, всю жизнь здесь сиди — дураком сдохнет. Этот всего три года пробыл, ко мне пришел: мол, помоги для жизни специальность получить. Пусть хоть пяток лет и останется, хочу по-человечески дожить их на свободе.