Дорота.Но чувства не позволяют.
Януш.И все равно большинство моих вещей куплены за границей. Этой «заграницей» для меня является и Польша, потому что сегодня это не моя Не1та1. Я люблю приезжать в Польшу, люблю бывать в Польше, отправиться, например, в торговый центр «Аркадия» и купить что-то польское.
Дорота.А мужские гаджеты, близкие ученым, такие как хороший автомобиль, хорошие часы, хороший мобильник?
Янош.Я ужасный любитель гаджетов. У меня самый плоский мобильник в мире, у меня очень мужской автомобиль, ведь я езжу на кабриолете « Мерседес -Бенц СЛК». Ужасно снобистский и эгоистический автомобиль, так как рассчитан он всего на двоих. Некоторые завистники утверждают, что есть автомобили, которые мужчины покупают ради подтверждения собственной мужественности. «Мерседес-Бенц СЛК» тоже оказался в их числе. Лично я с данным утверждением не согласен (смеется).Это машина, которую я всегда хотел иметь, и я горд, что у меня один из самых навороченных «мерседесов», и к тому же я его не украл, что не устаю подчеркивать моим немецким коллегам. Я обожаю также электронные гаджеты, например КПК, — люблю всегда
быть в контакте. Если покупаю лэптоп, то наверняка это будет «МасВоок» «Арр1е», и не потому, что это предмет культовый и его показывают по телевизору, но потому, что я специалист в этой области и знаю, что это лучшее, что есть на сегодняшний день. Если уж я покупаю себе что-то, то хочу, чтобы это было исключительным. Я покупаю этот лэптоп, потому что хочу прикасаться к похожему на слоновую кость пластику, такой не используется ни в одной другой модели. В нем все другое. Я люблю окружать себя такого типа мелочами, но покупки в магазинах делаю спорадически. У меня нет пунктика на обуви или одежде, я могу ходить в одних и тех же джинсах в течение долгого времени. Но если я покупаю велосипед, то такой, что люди останавливают меня и спрашивают, где я его купил, потому что это голландская традиционная модель с пружинами под седлом. Я делаю себе такие подарки. Например, у меня есть особый ритуал: после каждой изданной книги я что-нибудь покупаю себе и хочу, чтобы этот подарок позднее ассоциировался у меня с конкретным событием. Вначале я полагал, что буду покупать часы, но я издал уже восемь книг и подумал, что восьми часов было бы многовато. Кроме того, когда это случается, я иду еще дальше, например гравирую различные надписи на часах, чтобы помнить, где они были приобретены и по какому поводу. Люблю, когда вещи напоминают мне о моих переживаниях. Я говорю себе: «Ага, это было после выхода в свет „Любовницы". Ага, это было на Маврикии, а это по случаю аттестата зрелости моей дочери». Люблю, когда вещи вызывают какие-то воспоминания.
Дорота.Самая дорогая вещь, которую ты себе купил?
Януш.Самая дорогая — это «мерседес». Он просто дорогой.
Дорота.А есть что-нибудь, о чем ты мечтаешь?
Януш.Мечтаю... Я мечтаю непрерывно. Последний раз мечтать буду, наверное, за минуту до смерти, и наверняка буду верить, что и эта мечта исполнится...
Дорота.О доме не мечтаешь?
Януш.Нет, и это странно. Я ужасно не люблю работ по дому, не люблю забивать гвозди, чинить краны. Делаю это только по принуждению, и результат всегда плачевный. Сантехники, например, допытывались у меня после какой-то моей очередной починки, как кто-то мог нечто подобное сотворить. Невозможно себе представить более беспомощного в практических делах человека. Убирать люблю, но заниматься более серьезными вещами, например протекающей крышей, — нет. Во время такого ремонта, с моим счастьем и везением, все может случиться. Поэтому я никогда даже не мечтал о том, чтобы иметь собственный дом. Кроме того, я — кочевник по натуре, а квартира стала бы для меня своего рода якорем. Разумеется, твердят мне все, квартиру можно продать, но я предпочитаю переплачивать, снимая жилье, но сознавая, что в любой момент могу съехать с этого места. Меня никогда не прельщало владеть домом или квартирой и всегда удивляло, зачем себя доводят до ручки мои друзья в Польше, взявшие кредиты, которых не смогут выплатить до конца жизни, лишь бы только обязательно иметь собственный дом или квартиру. Я этого никогда не желал, хотя был в состоянии взять кредит и это не было бы для меня непосильной ношей. Я не считаю необходимым обладать какой-нибудь недвижимостью, поскольку это означает привязанность. В первые годы моего пребывания в Германии я опасался покупать дорогие вещи, так как знал, что рано или поздно мне предстоит возвращение в Польшу и лучше было бы экономить деньги. Потом это прошло, впрочем, я никогда не придавал вещам большого значения.
Дорота.Ты минималист, правда?
Януш.Свои книги я заведомо пишу не ради денег. Это относится и к «Одиночеству в Сети», которая, между прочим, по числу проданных экземпляров стала моим самым большим финансовым успехом. Я считаю, что если у меня хватает на багет и вино, то и достаточно, а все остальное — излишество.
Дорота.Мы были во Франкфурте, на твоей малой родине. Хочешь ли ты еще что-то сказать о местах, которые важны для тебя? Полагаю, аэропорт должен быть особым для тебя местом, так как ты постоянно откуда-нибудь прилетаешь, куда-нибудь улетаешь.
Януш. Аэропорт важен, но как раз во Франкфурте аэропорт важен для всех, потому что его нельзя не услышать.
Дорота.Ты слышишь самолеты?
Януш.Я слышу их как раз чаще всего в бюро, хотя моя квартира и находится неподалеку. Некоторые самолеты пролетают прямо над зданием бюро. Жители Франкфурта привыкли к самолетам и любят свой аэропорт, потому что он приносит городу славу и популярность, он ведь огромен, каждую минуту здесь стартует или приземляется самолет. Ну и конечно же, он является крупнейшим работодателем в городе. В стране с очень высоким, восьмипроцентным, уровнем безработицы такой работодатель играет важную роль. У немцев по сравнению с другими членами Европейского Союза самая высокая безработица, отсюда следует, что о таких работодателях помнит все немецкое общество. А франкфуртский аэропорт со всеми фирмами, которые сотрудничают с этим аэропортом, дает работу сорока тысячам человек. Это настоящий гигант. Пристроенный к нему второй терминал чуть ли не в восемь раз больше, чем два польских терминала, вместе взятых. Аэропорт во Франкфурте по экономическим соображениям важен и для меня. Я рад, что мне до него совсем недалеко -- пятнадцать минут езды от бюро, если нет пробок. Поэтому я могу часто бывать в Польше и жить размашисто — поехать после работы в пятницу в аэропорт во Франкфурте, прилететь в Варшаву по делам, связанным с моими книгами, а вылететь в понедельник в 6.35 обратно в Германию, чтобы до 9.00 вложить карточку-пропуск в считыватель в вестибюле своей фирмы и продолжить работу. Это очень удобно, ведь, например, если бы я жил в двухстах километрах от Франкфурта, то было бы намного сложнее.
Дорота.У тебя есть ощущение, что ты разрываешься между Польшей и Германией? Особенно теперь, когда ты больше времени проводишь здесь?
Януш. Именно теперь я ощущаю это в гораздо меньшей степени. Я рассматривал этот разрыв как рану, потому что для меня отъезд из Польши был решением негативным. Даже в те времена, в 1987 году.
Дорота. Но необходимым?
Януш. Да, необходимым, хотя я не был убежден в правильности решения уехать из Польши. Это было не так, будто я хотел выбраться отсюда, словно из какого-то затруднительного положения. Я привык к польской ментальное™, в Польше есть люди, которых я люблю, чье отношение к жизни понимаю и над чьими шутками смеюсь. Здесь могилы моих родителей.
Дорота. Здесь, то есть там...
Януш.Под «здесь» я имею в виду Польшу двадцать лет назад. Тогда там было мое жилище — гнездо, которое я вил для своей семьи. И вдруг, по причинам личного свойства, из желания сделать что-то важное в науке, я был вынужден уехать и искренне считал, что отъезд будет временным. Вначале этот разрыв мучил меня. Я не чувствовал себя равноценным гражданином Германии. Немцы, что бы о них ни говорили, несмотря на то что они необычайно терпимы, так называемых аусландеров, то есть иностранцев, не считают равными себе. Это чисто немецкая тенденция к классификации людей по группам, известная еще до Второй мировой войны. Такая установка в какой-то степени у них осталась. К иностранцам здесь относятся по-разному — в Германии намного лучше быть выходцем из Японии, чем из Хорватии или Турции, и еще хуже из Албании. Поляков немцы воспринимают специфически, в силу общих корней, общей истории. С одной стороны, у немцев есть чувство вины, желание возместить полякам причиненный ущерб, но такое отношение влечет за собой курьезную и полную лицемерия политику. Помимо этого, при каждом удобном случае акцентируется внимание на происхождении поляков, чье государство образовалось на немецких землях, таких как Западная Пруссия, или Поморье, либо даже Восточная Пруссия, то есть Вармия и Мазуры. Немцам кажется, что эти земли принадлежали им, и потому взаимоотношения с поляками часто строят на предположении, что они принимают к себе своих же. Я лично это специфическое немецкое лицемерие почувствовал на себе в начале своего пребывания, когда должен был подтвердить свой диплом и научную степень в Германии. В принципе мой работодатель считал эту степень равноценной немецкой, но я хотел выполнить официальные формальности, потому что не связывал свою профессиональную жизнь только с одной фирмой. У меня не возникло никаких проблем с подтверждением научной степени, потому что я защищал диссертации в Варшаве и Лодзи. Таких проблем не было также у выпускников Оиольского университета. Зато они были у моих польских коллег, которые окончили знаменитый Ягеллонский университет в Кракове. Такие отношения господствовали в те времена, сегодня, правда, ситуация несколько изменилась в связи с предписаниями Европейского Союза. Кроме того, я терпеть не могу, когда, например, в кабинете чиновника ведомства по делам иностранцев мне настойчиво дают почувствовать, что я нахожусь где-то на рубеже первой и второй лиги, и всячески демонстрирует свое превосходство. Болезненным элементом моего разлада было незнание немецкого языка. Настоящим кошмаром стало для меня выполнение всяческих формальностей, например проставление отметки о прибытии, поскольку немецкие чиновники не хотели пользоваться английским. Поэтому чаще всего, приходя в какое-нибудь учреждение, я спрашивал: «Вы говорите по-польски?» — чиновник отрицательно мотал головой. «А по-русски вы говорите?» -снова отказ. «А по-английски?» Так и не получив ответа, я задавал последний вопрос: «Значит, вы говорите ТОЛЬКО по-немецки?» — чтобы дать ему понять, что теперь уж он просто обязан принять мой ломаный немецкий или, точнее, ломаный немецкий, вдоволь приправленный жестами. И это приводило к тому, что моя позиция в подобных разговорах становилась чуть более комфортной. Этот начальный период был очень трудным.
