Я видел, как пятилетние дети спокойно играли во дворе вокруг соседа, спящего в собственной блевотине, и в ужасе отшатывались от человека с книгой в руке.

Я также понял, что за книги в этом городе могут и будут бить. Могли избить за чтение газеты на остановке. И самое ужасное было в том, что это не был осознанный протест против грамотности, это была мутная, сермяжная реакция на чужака и связанное с чуждостью неправильное поведение. И поднималась она из таких глубин, о которых даже задуматься в те времена для меня было страшно. Сейчас, спустя несколько десятилетий, я бы сравнил состояние психики орехово-зуевцев тех лет с редкими, особо выгодными, месторождениями угля или нефти. Чтобы добыть самые древние и самые жуткие содержания, не было необходимости забуриваться на километры. Нефтяные лужи их подсознания плескались прямо на поверхности, открытые непосредственному наблюдению. И кроме этих луж я не мог разглядеть ничего.

Хотя было и что-то вроде христианства. Если в автобус вваливался пьяный в дупль молодой парень, отборно матерился и падал на пассажиров, то обязательно находилась старушка, уступающая ему место. При этом, как правило, старушки произносили следующие слова: «Садись, милок! Устал, сердешный!» Автобус, и это меня еще более бесило, одобрял старушку. То ли старушки действительно считали пьянство тяжелым трудом, то ли исповедовали христианство такого толка, которое могли бы исповедовать собаки, если бы у них была религия: лизать бьющую тебя руку.

Однажды соседка по коммуналке, соскучившаяся в декретном отпуске, вышла на кухню с бутылкой портвейна и, придерживая руками свой огромный живот, предложила нам с Изюмовым выпить на троих, а после – отыметь ее прямо здесь, у подоконника. «За угощение», – как она выразилась, поморщившись от громкого крика своего трехлетнего сына, который в это время ездил на четырехколесном велосипеде по коридору и тренировался в матерщине.

В те месяцы я впервые понял, сколь благодатным может быть воздействие ядерной бомбы, если суметь применить ее точечно, в данном случае – для ликвидации одного конкретного подмосковного города. Будучи студентом, не чуждым новым веяниям в искусстве, я разрабатывал эту идею уничтожения Орехово-Зуева в разговорах с другими студентами. Интересно, что необходимость локального взрыва я обосновывал не столько потребностью уничтожить пьяниц и откровенных дебилов, сколько необходимостью избавить Советский Союз, да и весь мир, от мистической опасности, исходящей от слов «ёптыть» и «ебёныть». То, как произносились орехово-зуевцами эти слова, и каким образом с их помощью мгновенно устанавливалась прочная связь между местными жителями, наталкивало на мысль об их магическом характере. Я видел, и не раз, как в пустых тоскливых глазах после произнесения вслух этой магической формулы мгновенно появлялась жизнь, какой-то особенный свет уверенности («мы стоим на своей земле и делаем свое дело») и даже (что опаснее всего) какое-то религиозное воодушевление.

Этих людей нужно было уничтожить, говорил я, пока они с помощью своей магии не уничтожили остатки русской культуры, экономики и даже экологии, а потом не принялись и за сопредельные территории.

Однажды меня вызвали в комитет комсомола нашего института. За кабинетом комсорга оказалась еще одна комнатка, в которой меня ждал блеклый человек с упрямо сжатыми губами, назвавший мои теории касательно Подмосковья остроумными, хотя и жестоковатыми, и предложил проявить свои способности на более полезном для Родины поприще. Так начался мой долгий и непростой путь в «Шатуны».

Похожим маршрутом проследовали и Попов с Изюмовым.

Юра Изюмов, с детства впитавший основы поведенческой психологии обкомовских работников и городской шпаны, быстро продвигался по карьерной лестнице. Вскоре он не только обогнал в этом смысле нас с Поповым (мы стали всего лишь полевыми офицерами), но и перестал признавать в нас бывших друзей.

Юра женился, родил дочку Анжелу. Бабушка его умерла. Ираида Викторовна переехала из Владивостока в Орехово-Зуево, и теперь уже не Изюмов, а его дочь ездила в гости к своей бабушке.

Встретив Анжелу Изюмову на территории военных складов в марте 2066 года, я в долю мгновения прокрутил в голове все связанное с Орехово-Зуевом и подумал, что это не могло быть простым совпадением. Именно здесь, именно я, именно она! Не говоря уже о том, что первое задание, связанное с Событиями, руководство поручило «Шатунам», а значит, Изюмову, который, в свою очередь, будто специально, направил туда Сашу Попова (!) и спустя несколько часов – меня.

Я и сейчас думаю, что все могло бы пойти по-другому, вспомни Изюмов в решающий момент о наших студенческих годах и моем восприятии Орехово-Зуева, как черного и маслянистого тектонического разлома русской жизни. Что, если бы туда отправился Мураховский или Семиглазов? Уверен, что навстречу им не вышла бы девочка в лыжной шапочке с бомбончиками, и вся история пошла бы, скорее всего, иным путем.

В прошлый раз я остановился на том, как мы попали на склады, с которых невероятным, не поддающимся объяснению образом, исчезли боеприпасы, достаточные, чтобы убить все живое как минимум на одной четверти суши. Двое из нашей команды, закаленные, проверенные люди, внезапно бросили оружие и снаряжение и пошли. Бур догнал одного из них, Федорова, и едва не выбил ему мозги, я бросился на Бура, мы покатились по жухлой траве, еще мокрой от недавно сошедшего снега. И тут над нами раздался девчоночий голос. Мы остановились, я сел в грязи, – передо мной стояла Анжела, единственная дочь генерала Изюмова.

После всего, что случилось в этот день, я, пожалуй, не должен был удивляться ничему.

Тем не менее я был очень и очень удивлен.

Анжеле было двенадцать лет. Изюмов и его жена Лиля сдували с нее пылинки и никуда не отпускали одну. Бабушка, у которой, в принципе, девочка могла быть в гостях, была одержима соображениями безопасности еще больше, чем родители. Я мысленно прикинул расстояние до дома Ираиды Викторовны. Получалось километров восемнадцать-двадцать. То есть девочка просто не могла находиться здесь. Но вот она стояла на расстоянии вытянутой руки на территории закрытых военных складов. В красной лыжной курточке и шапочке с бомбончиками.

Кроме того, Анжела возникла так внезапно, так тихо, словно спустилась откуда-то сверху или вообще соткалась из воздуха. Я прокрутил в голове все наши действия за последние полчаса. Да, мы достаточно хорошо осмотрели все вокруг. Когда мы пришли, здесь никого не было.

– Не трогайте их! – повторила девочка специально для Бура и показала на лежащего без сознания Федорова и водителя-спецназовца, склонившегося над ним.

– Анжела, а ты что здесь делаешь? – еще раз спросил я, все еще сидя на земле.

– Я на лыжах каталась, – спокойно ответила она и прошла мимо нас к Федорову.

– Какие лыжи? – спросил Бур, поднимаясь и отряхивая грязь. – Это кто? Что за Анжела?

Я объяснил. Это произвело впечатление.

Девочка тем временем присела на корточки рядом с Федоровым, сняла рукавичку и похлопала Химика ладошкой по щекам. Федоров открыл глаза, застонал и схватился рукой за голову.

– Нужно увести ее отсюда. Немедленно, – сказал Бур. – Сделай это, будь другом, а я разберусь с этими козлами.

– Команды, майор, здесь буду отдавать я, – ответил я Виталию, останавливая его рукой.

Анжела подошла к нам.

– Их не нужно трогать, – сказала она. – Пусть уходят. Они перевернулись.

– Что?! – спросили мы хором.

– Они перевернулись, – повторила девочка. – Стали тихие.

Так в первый раз я услышал это слово. Тихие.

– Что значит «перевернулись»? – спросил Бур, хотя по выражению лица его было видно, что какие-то страшные догадки уже роятся у него в голове. Ведь мы оба присутствовали на допросе Попова и вдобавок совсем недавно видели, как рабочие исчезнувшего завода «Фенолит» уходят домой со счастливыми лицами буддистских монахов.