И этот образ исчез. Джером оказался крупнее, чем в своем сострадании рисовала его себе Шарлотта, глаза у него были умнее. Если он и испытывал страх, то мастерски скрывал его за презрением ко всем окружающим. Во многих отношениях Джером на голову превосходил этих людей — он свободно владел латынью, прилично знал древнегреческий; он много читал об искусстве и культуре древних народов, а сброд вокруг него обо всем этом понятия не имел. Эти люди пришли сюда, чтобы удовлетворить свое примитивное любопытство; его же привели силой, и он вынужден был подчиниться, поскольку у него не было выбора. Однако Джером не собирался опускаться до того, чтобы стать частью общего эмоционального течения. Он презирал вульгарность, красноречиво показывая это своими слегка раздутыми ноздрями, поджатыми губами, уничтожившими все мягкие и чувственные линии, едва заметным подергиванием плеч, помогавшим ему не прикасаться к стоящим по обе стороны от него констеблям.

Первоначально Шарлотта сочувствовала Джерому, надеясь понять, хотя бы отчасти, как тот достиг таких глубин страсти и отчаяния, — если он действительно был виновен. И, разумеется, в случае невиновности он заслуживал сострадания и справедливости.

Однако, глядя на Джерома, живого и настоящего, всего в нескольких ярдах от нее, Шарлотта не могла проникнуться к нему симпатией. Теплота исчезла, оставив только какой-то внутренний дискомфорт. Надо было начинать заново разбираться в своих чувствах, выстраивать их по отношению к совершенно другому человеку, абсолютно не похожему на образ, порожденный ее сознанием.

Заседание началось. Первым свидетелем был ассенизатор. Это был маленький щуплый человечек, похожий на подростка, и он постоянно щурился и моргал, непривычный к яркому свету. Обвинение представлял некий Бартоломью Лэнд. Он обработал свидетеля быстро и прямо, вытянув из него простую историю о том, как он, работая, обнаружил труп, на удивление, не имевший внешних следов травм и нападения крыс, — и, что примечательно, полностью лишенный одежды и даже ботинок. Конечно, ассенизатор немедленно вызвал полицию, и, «святая правда, вашчесть», он ничего и пальцем не тронул — он ведь не вор! Подобное предположение было оскорблением.

У защитника мистера Камерона Джайлса не нашлось вопросов, и свидетеля отпустили.

Следующим вызвали Питта. Он прошел всего в ярде от Шарлотты, и той пришлось низко склонить голову, пряча лицо. Даже в такой обстановке молодая женщина развеселилась и ощутила некоторое беспокойство, когда Питт задержался на мгновение, разглядывая ее шляпку. Он нашел шляпку красивой? Определенно Томас не мог знать, на ком она надета! Часто ли он одаряет оценивающим взглядом других женщин? Шарлотта прогнала эту мысль. Эжени Джером также приходила к ним домой в шляпке.

Поднявшись на место для дачи показаний, Питт назвал свое имя и род занятий. Хотя Шарлотта отутюжила его пиджак прямо перед тем, как он вышел из дома, пиджак уже сидел криво, узел галстука перекосился, и, как обычно, Питт то и дело проводил рукой по волосам, поднимая их дыбом. Столько времени потрачено впустую! Одному небу известно, какие тяжести напихал Питт в карманы, что те так отвисли. Судя по виду, камни.

— Вы осмотрели тело? — спросил Лэнд.

— Да, сэр.

— И на нем не было никаких указаний на то, кому оно принадлежит? Как же вы узнали, чье оно?

Питт вкратце рассказал о поисках, о том, как исключалась одна возможность за другой. По его словам получалось, что это была рядовая будничная работа, с которой справился бы любой человек, обладающий здравым смыслом.

— Понятно, — кивнул Лэнд. — И в какой-то момент сэр Энсти Уэйбурн опознал тело своего сына?

— Да, сэр.

— Что вы сделали потом, мистер Питт?

Лицо Томаса оставалось безучастным. Одна только Шарлотта знала, что виной всему внутренние переживания, прогнавшие свойственное ее мужу выражение живого интереса к происходящему. Всем остальным инспектор казался лишь равнодушно-холодным.

— На основании информации, полученной от полицейского врача, — у Питта был большой опыт дачи показаний в суде, и он не собирался пересказывать сплетни, — я начал изучать круг знакомых Артура Уэйбурна.

— И что вы выяснили?

Каждое слово приходилось из него вытягивать, по своей воле Питт ничего не говорил.

— За пределами узкого домашнего круга я не нашел ни одного человека, подходящего под то описание, которое у нас было. — Какой осторожный ответ, какая обтекаемая, уклончивая формулировка! Питт ни одним словом даже не намекнул на то, что в деле каким-то образом были замешаны сексуальные утехи. С таким же успехом он мог говорить о финансах или каком-то другом занятии.

Брови прокурора взметнулись вверх, его голос изобразил удивление.

— Ни одного человека, мистер Питт? Вы уверены?

Томас скривил губы.

— Полагаю, вам следует допросить сержанта Гилливрея, который сообщит все интересующие вас сведения, — с плохо скрываемой язвительностью сказал он.

Даже под вуалью Шарлотта на мгновение закрыла глаза. Значит, он предоставляет Гилливрею рассказать об Альби Фробишере и проститутке, больной сифилисом. Гилливрей будет доволен. Он станет знаменитостью.

Почему он так поступил? Рассказ Гилливрея будет более цветистым, убедительным, изобилующим подробностями. Или же Питт просто не хотел иметь никакого отношения к происходящему, и для него это было бегством — по крайней мере от необходимости произнести эти слова самому, как будто от этого будет какая-то разница? Произнесенные Гилливреем, обвинения станут еще более страшными.

Шарлотта подняла взгляд. Стоя на месте для дачи свидетельских показаний, муж казался ужасно одиноким, и она ничем не могла ему помочь. Он даже не знал, что она здесь, в зале, и понимает все его страхи, поскольку сам он еще не до конца был убежден в виновности Джерома.

Что в действительности представлял собой Артур Уэйбурн? Подросток из благородной семьи стал жертвой убийства. Сейчас никто не осмелится сказать о нем ничего плохого, никому не хочется раскапывать грязную и некрасивую правду. И Морис Джером, вероятно, это прекрасно понимает, чем и объясняется циничное выражение его лица.

Шарлотта снова посмотрела на Питта. Ее муж продолжал давать показания. Лэнду по-прежнему приходилось вытягивать из него слово за словом.

У Джайлса не было никаких вопросов к свидетелю. Он был достаточно искусен в своем ремесле и понимал, что лучше не пытаться поставить под сомнение показания полицейского инспектора, поскольку это только, наоборот, придаст им дополнительный вес.

Затем настал черед полицейского врача. Он держался спокойно, уверенный в фактах, нисколько не смущенный величественным могуществом судебного заседания. Ни черная мантия и завитой парик судьи, ни громовой голос прокурора не произвели на него никакого впечатления. Под внешней помпезностью скрывались обыкновенные человеческие тела. А врач уже насмотрелся на человеческие тела, обнаженные, вскрытые. Ему были слишком хорошо знакомы их слабости, недостатки, потребности.

Шарлотта попыталась представить себе членов суда в белых саванах, без черных мантий, наделяющих их достоинством, уходящим в глубь столетий, и внезапно это показалось ей смешным. У нее мелькнула мысль, не потеет ли у судьи голова под тяжелым париком, не чешется ли?

Быть может, белые саваны тоже будут вводить в заблуждение, как и парики и мантии?

Полицейский врач продолжал говорить. У него было приятное лицо, сильное, но не высокомерное. Он выкладывал правду, ни о чем не умалчивая. Но он излагал только голые факты, воздерживаясь от эмоций и оценок. Артур Уэйбурн подвергался гомосексуальному насилию. По залу пробежала волна отвращения. Несомненно, всем присутствующим это и так уже было известно, но все равно это было наслаждение — своеобразный катарсис, возможность выражать свои чувства и упиваться этим. В конце концов, для чего еще все эти люди пришли сюда?

Недавно Артур Уэйбурн заразился сифилисом. Еще одна волна отвращения — на этот раз приправленная дрожью возмущения и страха. Эта болезнь, она ведь заразна! Кое-что о ней было известно, и порядочным людям она не угрожала. И все же была в этом заболевании какая-то тайна, и сейчас присутствующие в зале соприкоснулись с ней настолько близко, что на них повеяло ледяным холодом настоящей опасности. От этой болезни не было исцеления.