Хлопец совсем растерялся.

   «Так я ж по семейному делу… к комбригу».

   «По какому бы делу вы ни обращались, обращаться надлежит по форме, — пробирал начштаба. — Из какого отряда? Фамилия?»

   «Микола… Кирейчик…»

   «Что у тебя, Микола?» — спросил я. Жаль стало хлопца. У него перехватило дыхание, а лицо запылало, как переспелый помидор. Он натянул шапку и… выпалил по форме:

   «Товарищ комбриг, дозвольте жениться! Командир отряда, товарищ Катков…»

   «Не дозволяет? — Будыка захохотал. — Довоевались!»

   Действительно, было смешно, но я удержался от смеха. Понял, что перед нами — не шалопай, не сердцеед какой-нибудь, а хлопец скромный, и женитьба для него дело серьезное. Он приехал к командиру бригады, как к отцу. Другие разрешения не спрашивали. И стало мне еще больше жаль безусого парнишку.

   «Садись. Микола. Сколько тебе лет?»

   «Девятнадцать… — И торопливо поправился: — Двадцатый уже…»

   Выяснили, что до войны Кирейчик кончил девять классов. Какое образование по тому времени! Какой кадр для будущей мирной жизни! А было это зимой сорок четвертого. Фронт у Мозыри стоял. А мы — в пинских болотах, висели над немецкими тылами. По-отцовски отговаривал Миколу. Учиться тебе надо, хлопче! Учиться, а не жениться. Победа вон видна, светит уже. Мир наступает. А ты, вместо того чтоб кинуться в науку, должен будешь вить гнездо для семьи. А вить гнездо нелегко будет — все вокруг опустошено, разрушено. Будыка тоже подключился — помогал мне. Убедили хлопца. Отговорили. Потом рассказал Наде — она нахмурилась.

   «Ты чего?»

   «А у нее вы спросили? У дивчины? Вы два часа с ним беседовали, а ее в сенях дрожь била. И вам, феодалы этакие, и в голову не пришло поговорить с ней. Вам — только бы его убедить. Ему — что! А где она найдет свое счастье? Кто знает!»

   Странно, что о ней мы и не подумали — о девушке. Только о нем. Не после этого ли незначительного эпизода Надя осталась в деревне, организовала школу?

   А года два назад заглянул ко мне уже несколько облысевший, полный, шикарно одетый мужчина. Не узнал его я, пока он не напомнил.

   «Пришел, говорит, поблагодарить вас, Иван Васильевич. Помните, как вы в партизанах отговорили меня жениться. Умная у вас голова. Далеко вы глядели».

   Кончил Кирейчик университет, аспирантуру, теперь — преподаватель института, кандидат наук. Обеспечен. Доволен. Счастлив. Порадоваться бы за бывшего партизана. Но вспомнились мне Надины слова.

   «А она как?»

   «Кто?»

   «Девушка та?»

   «А-а, Нинка Лагодич? Да не знаю. Осталась там, в Полесье. Не до нее было. Учился как сумасшедший. А потом встретилась другая. Жизнь…»

    Да, жизнь. Однако почему-то пропал у меня интерес к жизни этого довольного собой кандидата наук. И наоборот, страшно захотелось узнать, как же она, та Нинка, которую я так и не увидел. Как сложилась ее жизнь? Каково ее счастье? И теперь скребет: как же она? Надо будет летом поехать, поискать ее следы…

   — О чем задумался, папа?

   — Деда, дай вина. Сладкого.

   — Иван, задавай тон! А то ученые скоро передерутся.

   За столом шумно. Идет полупьяная безалаберная и бесплодная дискуссия среди мужчин. А женщины трещат о своем.

   — Догматики вы, биологи. Запустили науку…

   — Не захочешь жить с невесткой — построишь кооперативную…

   — Мы запустили? В вашу физику никто не лезет с мудрыми советами, а в биологию каждый лезет…

   — Так же как в искусство.

   — У нее отец генерал. Да ни копейки не дает. А у нас откуда же деньги?

   — В музыку еще не так, а вот в кино… Каждый зритель знаток получше Феллини.

   — А кто такой Феллини?

   — Я актеров не запоминаю. Черт их упомнит!

   — Мы, физики, верим друг другу, поддерживаем, помогаем разрабатывать… А вы едите один другого. Вопреки биологическим законам. Борьба внутри одного и того же вида.

   — Без борьбы мнений наука не движется…

   — Не путай научную дискуссию с групповщиной.

   — Беда, что они игнорировали биологическую практику. У нас, машиностроителей, науку от практики отделить невозможно. Машина должна работать. — Это Будыка.

   — Да не всегда. Вот Игнат Свиридович, представитель института, машины которого — а за них получали премии — валяются на колхозных дворах металлоломом.

   — Неправда.

   — Они по сто картин в год смотрят, а пользы что?

   — Нельзя зачеркивать работу всего института. Пусть одна-две машины не удались…

   — Валентин Адамович, чистую тарелочку.

   — Олечка, милая, не надо. Посиди ты спокойно.

   — Товарищи! К черту ваши ученые рассуждения. Самый традиционный, но самый сердечный и серьезный тост! За родителей. За Ольгу Устиновну. За Ивана Васильевича.

   — За вас, мама! — крикнул жених и повернулся к тестю: — За вас, Иван Васильевич,

   — За твоих родителей, Саша. Жаль, что они не смогли приехать.

   — Не нажимайте на сантименты, а то разревусь, как теленок. Наделаю хлопот!

   Молодежь начала скандировать:

   — Молодых! Отдайте нам молодых! Но выйти из-за cтола было не так просто.

   В дверях появилась Ладина подруга, однокурсница, проворная и настойчивая девушка, заводила. Задорно крикнула:

   — Дорогие родители, дедушки и бабушки! Прислушивайтесь изредка к голосу молодежи. А то начнем бунтовать. Беды не оберетесь!

   Кое-кто из старших обиделся, не столько из-за иронической угрозы, сколько из-за обращения «дедушки и бабушки». Бабушки возмущенно зашумели. А молодежь продолжала скандировать — народ поддерживал свою парламентерку. И она, нахальная девчонка, подстегивала:

   — Лада! Тебе рано еще в бабушки. Давай к нам! Сердцем не старей!

   Лада посмотрела на отца, увидела, что он не сердится за нарушение свадебного порядка, а забавляется — глаза хитро и весело смеются, перебегая по лицам гостей. Поднялась, пожала плечами: а как выбраться? Видела, что старшие не собираются их выпускать. Но тут дорогу показал Стасик: нырнул под стол и выскочил с другой стороны. Остановился и победоносно посмотрел на тетку, как бы приглашая последовать его примеру. Лада засмеялась, отодвинула стул от стола, вдруг скомандовала:

   — Саша! За мной! — и нырнула под стол.

   Когда она вынырнула в тесном проходе между столов, Будыка и Клепнев захлопали ей:

   — Вива, невеста! Браво!

   — Моряк! Не отставай, — кричала Клава смущенному жениху, который не решался выбраться тем же путем. — Всю жизнь будешь отставать.

   — Стол не вынеси на себе, — мрачно предупредил Косач.

   — Саша! — укоряла Лада, давясь смехом.

   Гудела «нижняя палата» (так молодежь назвала свою комнату). Встали из-за стола, столпились, чтоб видеть все через распахнутую дверь.

   — Встаньте, бабушки. Пропустите молодого, не заставляйте парня лезть под стол. Не позорьте.

   — Ни за что не полез бы!

   — Встали!

   — Нет, пускай лезет! Правильно, Лада! Командуй!

   — Саша!

   — Полундра!

   — Моряк! Покажи класс!

   Глянул жених на тестя, которого немножко побаивался и стеснялся, и увидел его глаза, не суровые — веселые, озорные. Кивнул Иван Васильевич: давай, не смущайся. И…

   — Опля!

    Никто и глазом моргнуть не успел, как парень вскочил на стул и… перелетел через стол. Грохнул о пол. Задребезжали зеркала и стекла, зазвенели бутылки и рюмки. Заревела от восторга «нижняя палата», встречая молодых. Да и из старших никого не возмутила такая несерьезность — все смеялись. Понравилась ловкость.

   — Силен, собака, — сказал поэт. — Выпьем за физкультуру и спорт!

   Но прорвалось-таки старческое недовольство:

   — Им можно прыгать. Через столы. Через наши головы. Прыгнул бы я так на своей свадьбе. При отце… Ого!

   — Петро! Брось ты наконец свой дореволюционный аршин!

   — Молодежь теперь не та.

   — Ох, надоело мне это старческое брюзжание! — сказал Будыка. — Разумеется, не та. И хорошо, что не та. Не те времена. Не те представления. Замечательная молодежь. Штурмуют космос…