— Ты пригласила?
— Я.
— Это жестоко.
— Но интересно. Пускай учится, как люди женятся, — засмеялась Лада.
Поджидали Будык-старших. Они были первыми в списке гостей, составленном Ольгой Устиновной и обсужденном всей семьей. Но раньше, чем передали приглашение — их Лада печатала на машинке целый вечер, — Валентин Адамович позвонил сам, видно, узнав от сына. Лада нарочно ошеломила Феликса неожиданной новостью — позвонила ему даже раньше, чем сказала на курсе.
— Иван? — прогудел в трубку бас Будыки, хотя баса у него не было. — Не Васильев, а чертов сын! От тебя всего ожидал, любой гадости. Но этого!.. Ну, знаешь!.. Смертельно ты нас с Милей обидел.
— Чем?
— Еще спрашиваешь — чем! Выдаешь замуж Ладу — и ни слова. Мою любимицу и крестницу!
— Валентин, сын Адамов. Становишься подозрителен, теряешь веру в друзей. И я, и Ольга, и Лада считаем тебя на свадебном вечере гостем номер один. Тебя и Милану, разумеется.
— Правда? — Голос перешел на собственный тембр. — Только не гость номер одни, а друг номер один! Друг! Не забывай, пожалуйста.
— Я не забываю.
— Хочешь сказать, что я забываю? Нет, врешь! Я могу полезть с тобой в драку из-за своей или твоей работы. Но, как видишь, остаюсь человеком во всем прочем. Мой высший принцип!
…Общие знакомые знали, кого ждут хозяева. Поэт, глотавший слюнки, глядя на пития и закуски, от которых ломились столы, не выдержал этикета:
— Иван Васильевич, давай команду. Семеро одного не ждут.
— Позвони этому светилу, — посоветовал бывший командир отряда Тихон Косач. — Начштаба еще тогда любил, чтоб его ждали.
Косач сказал неправду: там, в лесу, Будыка был самым аккуратным. По-военному. Однако, выходит, теперь, чтоб осудить, можно приписать человеку любые качества, любые пороки в прошлом, и оспаривать их почти невозможно. Так некогда приписали ему, Антонюку, ошибки в работе, которых он не совершал. Иван Васильевич не стал возражать Косачу — кому из гостей интересно, каким когда-то был Будыка? Но, очевидно, именно потому, что не возразил, мелкое это, казалось бы, совсем безобидное замечание вызвало множество ассоциаций и навело на невеселые мысли.
Звонить он не стал, потому что такой звонок мог бы обидеть других гостей. Поэт и бывший партизанский командир — люди простые, не зараженные бациллами спеси. Но у некоторых приглашенных, особенно женщин, спесь эта была раздута до шляхетских размеров. Дай по неосторожности понять, к примеру, Клавдии Ивановне, жене коллеги по бывшей работе, что кто-то из гостей важнее, чем она, — ославит на полгорода. Хотя он относился совершенно равнодушно к тому, что о нем могут сказать, однако бестактным никогда не был. А тем более что это неверно, будто Будыка — самый желанный гость. Раньше, может быть, так и было, а теперь все-таки появилась трещина. Опоздание Будыкп злило. Обыкновенное хамство! Он давно начал бы свадебный пир, если бы не Ольга Устиновна. Она хитро брала вину на себя: не все. мол, готово, не успела, не рассчитала. Хозяйке в такой день все прощают. Когда Иван Васильевич сказал жене на кухне, что надо начинать, она взмолилась:
— Куда я их потом посажу? Ты знаешь Милю! Глупая наша девчонка притащила своих в три раза больше, чем рассчитывала. Не хватает ни приборов, ни мест.
Наконец Будыки явились. Не одни. Валентин Адамович привел с собой… Клепнева. Подбросил другу в торжественный вечер жабу, которую тот должен проглотить. А что поделаешь? Не выставишь же этого толстого нахала за дверь. Троица произвела фурор. Валентин Адамович едва протиснулся в дом, держа перед собой огромную корзину… роз. Посреди зимы — розы! Белые, красные, живые, пахучие! Женщины ахнули. Откуда? Где такие выросли? Даже бородатые скептики умолкли и потянулись в коридор поглядеть на это чудо.
Лада, насмешливо-равнодушная к подаркам, онемела, растерялась. Может быть, только при виде этих цветов она поняла всю торжественность и серьезность того, на что так легко отважилась, почувствовала себя настоящей невестой. Почему-то вспомнилась Кити, ее венчание, слова священника: «Расстоящиеси собравый в соединение и союз любве положивый», которые она, Лада, в школе никак не могла понять и никто ей как следует не умел их растолковать. Валентин Адамович протянул Ладе корзину. Она сразу взяла ее. Потом схватила, прижала к груди, уткнулась лицом в розы. Казалось — вот-вот заплачет. Но кто-то засмеялся, кто-то сказал:
— У розы есть шипы.
Лада передала корзину жениху. Горячо, в душевном порыве обняла Будыку, крепко поцеловала.
— Спасибо вам, Валентин Адамович.
— Ну, поздравляю, поздравляю. — И, подняв под мышки, как маленькую, передал жене, ожидавшей своей очереди.
Милана чмокнула Ладу в щеку и тут же протянула маленький пакетик.
— Это, Ладочка, от меня.
— Но есть кое-что и от меня, — прогудел Будыка, оглядываясь на Клепнева, который держал два больших свертка.
Саша передал корзину с цветами другу и шурину, Василь — еще кому-то, и лето поплыло над головами гостей к серванту. Будыка жал руку жениху.
— Поздравляю. Саша. И завидую. Получил сокровище. Величайшее сокровище. Лада — золото.
— Лада — атом, — пошутил кто-то из молодежи.
— Заряженная частица, — подхватил другой.
— От старого партизанского друга твоего тестя тебе лично, — протянул Будыка один пакет смущенному Саше. — Чтоб в крымских горах веселей было скучать по жене. Чтоб не забывал о нашем Минске.
По словам Будыки и объему пакета молодежь догадалась.
— «Спидола»! — крикнули почти хором.
— Ух, черт! — восторженно воскликнул низкорослый, как мальчик, бедно одетый, нестриженый, кудлатый «гениальный физик» Витя Дзюба — Ладин однокурсник, парень, которого Иван Васильевич особенно любил. Витя иногда приходил и говорил просто: «А я сегодня голодный. Накормите».
Физик этот, как никто другой, был равнодушен к житейским благам — одежде, вещам. И вдруг такое восхищение подарком! Иван Васильевич, поначалу глядевший на Будыкино представление с усмешкой — любит человек показать себя! — вдруг почему-то почувствовал себя униженным. Но не злость охватила, а какая-то боль и грусть сжали сердце. Милана поцеловалась с Ольгой, и та повела гостью в спальню, снять енотовую шубу. Клепнев, дождавшись, наконец, своей очереди, прилип губами к Ладиной руке. Не желая принимать поздравлений от Клепнева, да и от Будыки тоже, Иван Васильевич крикнул:
— Гости! Прошу к столу! — И первый прошел за стол на свое место у окна.
Поэт сказал:
— Давно пора. В горле пересохло.
Командир отряда укорял бывшего начштаба бригады:
— Ох, любишь, Валентин Адамович, чтоб тебя ждали. Зазнался!
Тогда Будыка крикнул через головы гостей, протискивавшихся за столы.
— Иван! Прошу простить за опоздание. Женщины, блюстительницы ритуала, зашумели: — Молодых — к родителям! Пропустите молодых!
— Молодых — на кожух, — сказал поэт.
Гости прижались к серванту, к стене, чтоб пропустить молодых. Лада шла уверенно, радостно-возбужденная, Саша — застенчиво, извиняясь перед каждым, кого коснулся; парню, должно быть, казалось, что он здесь самый неуклюжий, может быть, отвык от штатской одежды и потому чувствовал себя в Васином костюме неловко.
Но пока они пробрались на свое место, там сидел уже Стасик — пролез под столом. Малыш вел себя очень странно. Он вдруг загорелся любовью к Ладе, хотя обычно воевал с ней из-за телевизора, желал сидеть только рядом с невестой и… ревновал к Саше; еще днем заявил ему: «Уходи, ты — чужой». Покуда Милана в спальне причесывалась, лучшие места заняли другие гости, и Будыкам поневоле пришлось поместиться на краю стола. А Клепнев все-таки пролез вперед, втиснулся между молодых женщин и уже обвораживал — шептал на ухо то соседке справа, то соседке слева что-то смешное.
Человек энергичный, Иван Васильевич был весь день особенно оживлен, деятелен, весел. А тут вдруг, неведомо почему, овладело им странное безразличие. Не хотелось ни пить, ни есть, ни тем более говорить. Как будто застолье это уже шумело целые сутки и он, хозяин, обессилел, изнемог. Но первому, кажется, надлежит говорить отцу. Он попросил наполнить бокалы и поднялся с рюмкой в руке. За столом притихли. Даже молодые гости в комнате через коридор, когда увидели, что отец невесты встал, зашикали Друг на друга, хотели услышать, что он скажет. Но ничего не услышали. Сказал Иван Васильевич тихо, устало и коротко:
