Антонюк сидел в кресле перед телевизором, и о смотрел не на экран — в окно. Там, за стеклом, в вечернем полумраке, шел снег. Мело. Над снежными козырьками, что свисали с крыши дома напротив, вихрились синие смерчи, вздымались белыми прядями. Снежная зима. Она волнует, как не волновала, кажется, ни одна из прежних. Пробуждает воспоминания. Зовет в лес. До боли в сердце хочется в лес. Но не бросишься ведь туда на ночь глядя. А стихнет завтра, прояснится — и уйдет это желание. Опять будешь сидеть, прикованный к телевизору. Хорошая игрушка для детей и пенсионеров!

   Думать мешает внук. Малыш без конца лепечет над ухом — ему надо объяснять, что там происходит на экране. А как ты объяснишь трехлетнему ребенку скучный телевизионный спектакль? Да и трудно оторваться от мыслей и… от снега. Скоро стемнеет, включат свет, и исчезнет эта чудесная сказка на крыше соседнего дома. Мальчик мой, если б я умел, я придумал бы сказку про снег и про лес. Но я не умею придумывать для таких, как ты. Это очень трудно. У меня есть сказка про лес, да тебе ее еще не понять. Как обычно, в комнату вошла Лада, постояла минутку, сразу определила, чего стоит передача; если что-нибудь интересное, она задерживается подольше, а иногда совсем отрывается от формул.

   — Дорогие мои мужчины, наука и человечество были бы вам глубоко признательны, если б вы хоть немного приглушили эту шарманку.

   — С величайшим удовольствием я выключил бы совсем, но тогда будет еще больше шуму.

   — Не хочу выключать! — заверещал мальчик.

   — Вот видишь…

   — Наказание божье на мою голову — такой племянничек. Он у вас доглядится до психического расстройства. Уже кричит по ночам. Если человечеству суждено от чего-нибудь погибнуть, так это от телевизора.

   После его приезда жена с тревогой рассказала, что Лада стала плохо спать, блуждает ночью по квартире, непривычно молчалива, грустна. Просила его поговорить. «Тебе она больше доверяет». Не отрывая взгляда от окна, Иван Васильевич остановил дочку:

   — Лада!

   — Я, папа.

   — У тебя неприятности?

   — Нет.

   — Ты нездорова?

   — Мамины выдумки.

   — Ты становишься не такой, к какой мы привыкли.

   — Все течет, все изменяется — сказал философ.

   — Но ничто не происходит без причины.

   — Если я скажу, что влюбилась, это вас успокоит?

   — От любви веселеют.

   — Как кто. И смотря от какой. И смотря на каком этапе.

   — Интересная теория. У тебя какой этап?

   — Последний.

   — Что значит последний?

   — Не знаю, что значит, но знаю, что последний.

   — Василь рассказал мне о том, что ты скрывала. О Саше.

    Очень хотелось обернуться, чтобы видеть ее лицо, глаза в этот момент. Но уже сумерки, и вряд ли можно разглядеть, что сейчас в ее глазах — радость или грусть. Он не шевельнулся. Лада ответила не сразу.

   — Я рада, что у вас наладился такой контакт… Вы поговорили даже о моей любви. Но я не поручала брату…

   — Василь и не говорил, что поручала. Проговорился случайно. Но скажу откровенно, меня немножко обидело, что ты от меня таилась.

   — Разве любовь — для выставки?

   — Нет. Но зачем темнить: негр, Феликс? Лада рассмеялась.

   — Защитная маскировка.

   — Что и от чего надо защищать? Почему все-таки последний этап?

   — Не волнуйся. Могу превратить его в первый.

   — Ты загадываешь загадки. Отгадывание их не для моей старой головы.

   — Это не загадка — задача, которую должна решить я сама. Если решу — сразу сообщу тебе результат. А сейчас у меня на столе задача на измерение критической энергии каскадных ливней, поэтому я приглушаю вашу шумилку.

   Лада крутнула регулятор громкости и отправилась решать свои задачи, космическую и душевную. Иван Васильевич остался с внуком, который не мог оторваться от телевизора. Синих смерчей над карнизом крыши уже не видно, только танец снежинок на фоне освещенных окон соседнего дома. Все сложно в этом мире. И у каждого своп проблемы. Даже у этого малыша. Но самые сложные из них те, что связаны с взаимоотношениями людей. В тот же вечер жена прямо-таки ошеломила его последними новостями. Опять приходила Миля, жаловалась на него Ольге! Растревожил мужа, выбил из творческой колеи, нервничает человек, не ест, не пьет.

   — Ничего — похудеет, это ему на пользу, — довольно равнодушно поначалу ответил Иван Васильевич.

   Но жена стала укорять:

   — Ну чего ты задираешься со всеми? Вот ведь человек! Не научили еще тебя. Ну там, в сельском хозяйстве, воевал, так там ты хоть специалист. А в Будыковы станки зачем ты лезешь? Что ты понимаешь в них?

   — Ничего. Но в группе есть инженер-станкостроитель. А лично я немножко разбираюсь в людях, в кадрах, в организационной работе, в партийной. Вам с Будыкой хочется полной бесконтрольности? Я никогда не поднимал шума, когда проверяли мою работу. А проверяли почаще.

   — Во-первых, ты не на службе и мог отказаться.

   — Из партии на пенсию не выходят, Ольга!

   — А если уж взялся, то неужто нельзя было сделать так, чтоб не погубить нашей дружбы. Столько лет дружили!

   — Если она за столько лет не закалилась, наша дружба, значит, не та сталь.

   — Ох, Иван, Иван! Тебе хочется потерять друга, который всегда может помочь, поддержать?

   — Я не падаю, Ольга.

   — Когда будешь падать, поздно поддерживать. Я не меньше тебя не люблю блата, но такова жизнь. Ты вдруг уехал к Васе — у меня замерло сердце. Кто мог бы дозвониться до части? Валентин смог. Теперь он пригласил к себе на работу Геннадия.

   Вот это и ошеломило.

   — Будыка пригласил нашего зятя? Сам? Когда? Через кого?

   — Вчера от его имени позвонили Геннадию на работу.

   — И ты молчала?

   — Иван! Ты и в этом готов увидеть бог знает что. Надо же парню расти.

   — На заводе расти нельзя? Для хорошего инженера завод — лучшая школа. А он без году неделя инженер — и уже в институт лезет. Небось с радостью согласился?

   — Почему же не согласиться, если предлагают лучшее?

   — Значит, со мной можно и не советоваться? Я — нуль. Пенсионер. Так?

   — Он самостоятельный человек.

   — Когда сидел на моем горбу, тогда вы молчали о самостоятельности! Самостоятельные!

   Антонюк выругался. Ольга знала: Иван при ней отпускал крепкое слово в три года раз, когда возмущение его, как говорится, поднималось до колокольни; вот тогда и бил этот большой колокол. По-женски мудрая, она тут же спешила погасить. гнев мужа — уступкой, мягкостью. Ольга и сейчас постаралась восстановить мир и лад, но меж ласковых слов вздохнула, призналась:

   — Ах, Иван! Перестаю я тебя понимать.

   Ему тоже стоило немалых усилий погасить злость; осталось только удивление и даже своеобразное восхищение другом: «Ну, ты и Остап Бендер, Валька! Однако все больше и больше выдаешь свою неуверенность».

    Можно довести спокойствие до равнодушия: делайте что хотите, мне все равно. Но Антонюк знал, что тогда, по сути, наступает гражданская смерть человека, коммуниста. Он до этого опуститься не мог. Когда Ольга уже забыла про разговор о зяте, довольная, что муж стал таким добрым, уступчивым, он вдруг попросил:

   — Позвони ты этому будущему великому конструктору, попроси приехать.

   Она не поняла, удивилась и обрадовалась.

   — Валентину Адамовичу? Иван Васильевич улыбнулся.

   — По-твоему, он еще будущий? Боюсь, что бывший. Я о зяте твоем говорю.

   — Он такой же и твой, — обиделась Ольга. — Чтоб сейчас приехал? Поздно уже.

   — Пусть хоть па сына посмотрит! Поздно! По неделе не видит сына!

   Ольга почувствовала, что Иван опять «заводится» — так она это называла, — и опять начала «спускать на тормозах» (его определение).

   — Я позвоню. Но прошу тебя: говори с ним спокойно. Обещаешь?

   — Разве я когда-нибудь кричал?

   — Нет. Но ты иногда говоришь так язвительно, что это обижает.