Глава IV

    Из-за поворота безлюдной улицы вынырнула машина. Ударила в глаза снопом света — ослепила, просигналила. Антонюк отступил к штакетному забору: дорога и тротуар скользкие. «Волга» пролетела мимо и вдруг резко затормозила. Пассажир с переднего сиденья окликнул:

   — Иван Васильевич!

   Машина тихо пятилась назад. Его, Антонюка, преемник, Андрей Петрович, о котором сегодня шла речь.

   — Ты куда на ночь глядя?

   — Гуляю.

   — Вот сила воли у человека! Пускай камни с неба падают — он будет гулять. Сто лет проживешь. Садись, подвезу. Не догуляешь — не беда.

   «Почему такое внимание? Знает, что я отказался, или, наоборот, уверен, что я соглашусь вернуться в качестве его подначального?». Мальчик лет четырнадцати вежливо поздоровался, когда Антонюк сел рядом с ним. Андрей Петрович повернулся всем телом, лицо к лицу…

   — А мы с сыном совершили первую вылазку на подледный… На море наше синее. Слабо. Десяток окуньков.

   «Мне завидуешь, что гуляю, а сам в рабочий день ловишь рыбу». Сын сказал:

   — Где ж ты хотел поймать — у берега? Ты же боялся дальше пойти.

   — Лед еще слабый. Но посидеть приятно. Тишина.

   — Клевало хорошо. Если б за остров пошли…

   — Ну, там никогда не брала.

   — Что ты, папа! Забыл? А помнишь, в прошлом году… Не успеваешь вытаскивать.

   — Так разве за островом? Это ж в затоке у Семкова…

   — У Семкова к весне, а то зимой, на каникулах. Когда Володька Кузьмин с нами ездил. И дядя Василь.

   Отец и сын спорили по поводу прошлогоднего лова и прошлогоднего снега и мороза. У Ивана Васильевича, защемило сердце. Острой болью кольнула тоска по сыну. И появилось чувство вины перед ним. Странно, такое чувство не в первый раз уже приходит. Непонятно — почему? Раньше или позже Василь должен был выполнить святой долг гражданина. Он, отец, счел, что парню будет на пользу, если он выполнит этот долг пораньше, пройдет самую суровую школу, где не нежат, не гладят по голове, однако… Что он сделал для того, чтоб сын избежал тех заскоков, той путаницы в голове, за которые пришлось наказывать?

   Работал, не жалея себя, это так. Но неправда, что совсем не оставалось времени заняться детьми. Поехать на охоту время находил. Пробовал брать с собой сына. Мальчику не понравилось. Больше не поехал — жалел убитых зверей. Мать растрогала такая чувствительность сына. Ах, какой ребенок! Какое сердце! Ольга вообще против охоты. Даже теперь. Как же можно было приблизить его, как повлиять? Нет, чувство вины не оттого, что сорвал с учебы, из университета: армия тоже университет. Чувство вины оттого, что, по сути, не за что было наказывать парня. Ректор это понимал. А он, отец, неожиданно проявил сверхпринципиальность. Обидели, оскорбили слова сына: «Ты сам закоренелый сталинист!». Теперь все это кажется наивным.

   Было время, когда дети обвиняли нас во всех прошлых грехах, наших и чужих, в тех, которые при объективном подходе можно было отнести за счет ошибок роста, становления, и в тех. что творились по воле, злой или больной, одного пли нескольких человек. Но мы, отцы, так же огульно, как огульно нас обвиняли, отметали всё, цеплялись за прошлое и невольно пристегивали себя к тому, к чему не имели отношения, что отрицали всей своей жизнью, работой и борьбой за осуществление идеалов, завещанных Ильичом. Мы так же огульно, без разбору, обвиняли и еще сейчас обвиняем детей, что они не такие, как мы, что, мол, куда им до нас, мудрых, непогрешимых, закаленных в боях. А по сути, всем нам, и отцам и детям, нужно немножко больше объективности, самокритики — той самой, о которой так много говорится.

   Нам не следует думать, что дети хуже нас, а детям — что они всегда умнее. Лада проникает в тайны материи и даже антиматерии, но ока никогда не узнает того, что знает он, ее отец, что приобретено богатым опытом нелегкой жизни.

    Каждому человеку — свое. И каждому поколению свое. И ничего нельзя зачеркнуть из того, что было. Дети должны учиться не только на наших героических делах, но и на ошибках прошлого, чтобы их не повторить. Истины общеизвестные, почти банальные. Их легко провозглашать. Но нелегко осуществить. Когда дети были маленькие, он изредка рассказывал им о своих партизанских делах, конечно, о самых героических. Они слушали с восторгом. Подросли — начали скептически улыбаться: не верили, что он такой герой. Видели обыкновенного человека, которому ничто человеческое не чуждо. А его обидело, что они равнодушны к его прошлому. Отдалился. Только теперь вот сблизился с дочкой, стал понимать. А сын далеко. Как найти путь к сыну? Что сделать, чтоб они поняли друг друга? Андрей Петрович все-таки спросил на прощанье:

   — Когда на работу? Значит, не знает. Ловил рыбу.

   — Не боишься, что я потребую, чтоб вернули на мое место?

   Андрей Петрович хмыкнул.

   — Не боюсь.

   — Знаешь, что не вернут? Или метишь выше?

   — Не знаю. И не мечу. Сам прошусь в институт.

   — В науку?

   — Зря я слепил глаза над диссертацией?

   — Модным стало — идти в науку.

   — Верное дело.

   — Это правда: дело верное. Да только наука что-то не сильнее. Особенно сельскохозяйственная.

   Андрей Петрович опять засмеялся.

   — Подожди. Покончили с волюнтаризмом — двинем науку.

   Уверенность — позавидуешь. А руководитель — посредственный. Для дела лучше будет, если он подастся в науку. Там только рекомендации дают, а здесь — приказы. И сколько среди них ненужных, невыполнимых! Жена сказала с укором:

   — Где ты шатался? Тебе звонили. От Петра Федоровича. Просит зайти. Завтра.

   — Я еду к Васе. Ночью. Симферопольским. Ольга Устиновна побелела.

   — Что случилось?

   — Ничего. Просто мне захотелось поговорить с сыном. Имею я право на такую прихоть?

   — Неправда.

   Увидел: Ольга подумала невесть что. В первый год она жила в страхе за здоровье и жизнь сына, пока не съездила к нему, не увидела — возмужавшего, бодрого.

   Иван Васильевич обнял жену за плечи.

   — Какая ты паникерша! Клянусь: это — моя фантазия! Ходил-ходил — и надумал. Встретил одного товарища с сыном. На рыбалку ездили.

   Она заглянула в глаза — поверила. Молча сжала руку — поблагодарила, что он думает о сыне и хочет повидаться с ним. Но и другое ее тревожило.

   — А как же там? — кивнула вверх.

   — Подождут. Обходились два года.

   — Ты недоволен разговором?

   — Предложили отдел… Я ответил: только на свое место.

   — Так оно необходимо тебе, это место?

   — Мне необходимо, чтобы некоторые поняли…

   — Опять воюешь? Боже мой!

   — Два года я ни с кем не воевал. Можно наконец позволить себе такую роскошь?

   — Тебе кажется, что не воевал. А сегодня приходила Милана. Жаловалась. Кто-то им сказал, что по твоему предложению горком назначил комиссию проверять институт. На что тебе еще задирать Будыку?

   — Почему это он так испугался комиссии? Обычная общественная группа госпартконтроля. Что-то же нам, пенсионерам, надо делать.

   Ольга Устиновна сказала неуверенно, осторожно:

   — Ваня, а может, погодить с поездкой? Тебя просят зайти, а ты… будто удираешь. Что подумают?

   — Я вольный пенсионер. У меня свои планы.

   — А все же… — Чувства ее раздваивались: так хотелось, чтоб муж поехал к сыну, но не меньше — чтоб он скорей вернулся на работу. Сейчас такая ситуация!

   — Я надоел тебе дома? — попытался пошутить Иван Васильевич.

   — Не надоел. Но я не могла не видеть, как тебе необходимо быть в коллективе, среди людей. И на любой должности. Зачем тебе чины?

   — Нет, мне нужен чин! Чтобы наиболее эффективно отдать свой опыт да и ту энергию, что накопил за два года отдыха.

   — Ты на любом месте умеешь работать.

   — Что-то тебя потянуло на комплименты. Собери чемодан.

   — А может, хотя бы завтра?

   — Оля, я не люблю отменять свои решения. Ты знаешь. У меня не часто возникало желание поговорить о сыном. К сожалению, не часто. К сожалению.