Она резко садится, хватает меня за руку, порывисто, почти грубо. Ее глаза широко раскрыты, самые разные чувства теснятся в них: она испугана, потрясена и в то же время как будто гордится мной…

— Ты его убил?

Слова спорхнули с ее губ осторожно. Она ждет моей реакции.

— Нет, его задавили на шоссе. Солдаты.

— Вот оно что.

Она снова ложится, опершись на локоть. Я не знаю, что услышал в ее голосе — облегчение или разочарование. Поджав губки — мол, что поделаешь? — она добавляет:

— Надо же…

Горсть песка сыплется между ее пальцами, когда она поднимает руку. Недосказанная фраза повисает между нами. Я нарушаю молчание, боясь, что оно омрачит этот момент.

— А до него? Были еще мужчины?

Она не уходит от вопроса. Обреченно вздыхает.

— Конечно. Вы все одинаковы. Мне хочется поговорить, а вам нужно все остальное. Это естественно.

Печаль наваливается мне на грудь, невыносимая печаль. Эта женщина вдвое младше меня, но мы оба надломлены, что я, что она. Мне ни на минуту не пришло в голову защититься от нее — а ведь я покупал презервативы, стоило какой-нибудь кастелянше из отеля обратить на меня внимание. Странно, но ревности я больше не испытываю — теперь, после того, как занимался с ней любовью. Я словно вступил в команду, в театральную труппу — как если бы меня ввели в спектакль на чью-то роль.

Облака затянули все небо, и ветер стал прохладным. Она подходит к кучке камней, окружающих пепелище от костра, приподняв один, извлекает старенькую зажигалку, поджигает пучок сухих водорослей и кладет сверху веточки. Взметнувшись, дым рассеивается под веселое потрескивание. Она дует на угли, которые мало-помалу краснеют.

— Ты давно здесь живешь, Марина?

— Живу.

Ответ мне непонятен. Но он прозвучал как нечто само собой разумеющееся, и я не решаюсь переспросить.

— А откуда ты?

— Ниоткуда. Этого нет больше. Я проголодалась, — выпаливает она вдруг и вскакивает.

Тут же и я чувствую голод. Так и в комнате ее желание немедленно пробуждало мое.

Она скручивает волосы в узел, смотрит на закат, выгибается, подбоченясь.

— Вообще-то я всегда жила здесь, у меня нет воспоминаний, я только что родилась.

Сказав это упрямым, не допускающим возражений тоном, она звонко чмокает меня в лоб и бежит к морю. Я вижу, как она ныряет, скрывается под водой. Долго жду, высматривая ее голову на поверхности. Зову ее, бегу следом в полосу прибоя. Она выныривает в десяти метрах от меня, держа в руке что-то трепещущее. Выбирается на берег, подбирает обугленную деревянную раму с прибитым куском решетки, добивает рыбину и кладет ее жариться на угли.

Я смотрю на нее: отсутствующий вид, машинальная точность движений. Спрашиваю, показывая на ее улов:

— Как тебе удалось?

— Я не люблю убивать живые существа, — просто отвечает она. — Никогда не ловлю рыб. Они это знают, поэтому, когда видят меня, если какая-нибудь из них и подплывает — значит, хочет покончить с собой. Я ей помогаю.

Концом палочки она переворачивает рыбу-неврастеничку и добавляет:

— Это все из-за военных. Понаставили приборов наблюдения, рыбы от них теряют ориентацию. Ты любишь, чтобы розовая у хребта?

Я киваю. Она безумна, восхитительно безумна, кажется, даже играет для меня своим безумием, как играла моим телом.

— Если не веришь, можешь думать, что я достала ее из верши.

Выбор за мной. Верна будет та версия, которая мне больше нравится. Я решаюсь задать провокационный вопрос:

— Что еще я могу думать?

Она сидит обняв колени и уткнувшись в них подбородком, с надутыми губками и тоской в глазах.

— То, что ты подумал, когда увидел меня. Я — девушка из Албании, мечтавшая о Франции, стране свободы, я приехала в грузовике с двойным дном, который поставлял на Запад проституток, сбежала и прячусь здесь, вот.

Мое «нет» — крик души: я никогда так не думал.

— Ну и хорошо, — улыбается она и вытягивает ноги, словно освободившись от груза, который лег теперь на мои плечи. — Меня зовут Марина, я родилась здесь, и ты — первый мужчина, которого я полюбила. Давай так?

Мы съели обжигающе горячую рыбу с резиновой мякотью и множеством костей. Огонь угасал. Где-то в соснах расквакались лягушки. Я спросил, почему она не задает мне вопросов.

— Лучше, чтобы ты тоже только что родился.

Ее лицо обращено к морю, и в нем нет больше детства. Она сидит очень прямо, напряженная, как струна, словно пытается превозмочь боль. Я обнимаю ее за плечи. Она не двигается. Шепчет:

— Это ужасно…

Как будто ропщет на несправедливость — тихо, безнадежно. Я вижу, что она вот-вот расплачется, и не знаю, что делать. Ее отчаяние передается мне, из тела в тело, как давеча желание.

— Мне будет плохо, Этьен.

— Ты знаешь мое имя?

— Я слышала, когда тебя звали.

От этого «звали» передо мной всплывает лицо Кристины, но я гоню его от себя.

— Почему тебе будет плохо? Потому что дом снесут?

— Гроза идет.

Она вздрагивает, поднимается и уходит к вилле походкой автомата. Я следую за ней, в нескольких шагах. Она идет, не разбирая дороги, руки за спиной, голова опущена. В гостиной я зажигаю свечи. Она поворачивает палец рыцаря, чтобы сильнее наклонить картину с ручьем.

— Хочешь, чтобы он тек быстрее? — спрашиваю я.

Она оборачивается, улыбается мне, кивает. Из глаз катятся слезы. Обвив руками мою шею, она тихо шепчет:

— Я боюсь.

— Чего, Марина?

— Я хочу, чтобы уже было завтра.

Молния озаряет комнату. Зажмурившись, Марина втягивает голову в плечи при ударе грома, прижимается ко мне. Я думаю про себя, что она наклонила реку, как, бывает, переставляют стрелки на часах, чтобы ускорить время. Снова гремит гром, ближе. На этот раз она не реагирует, я чувствую, как ее тело обмякло в моих руках. Поднимаю ее, несу по лестнице в сиреневую комнату. Ее губы шевелятся, шепча бессвязные слова. Я укладываю ее на кровать, укрываю простыней и одеялом. Порыв ветра распахивает ставни. Я закрываю их, опускаю металлическую шторку камина, в котором взметнулся под свист в трубе вихрь пепла, и забираюсь к ней под одеяло. Она вся ледяная, ее трясет. Я ласкаю ее, растираю — ничего не помогает.

— Давид.

Отвечаю, что я здесь. Она не слышит. Ее голова мотается по подушке, руки комкают одеяло в такт ударам грома. Ставни вдруг снова распахиваются, и ослепительная молния наполняет комнату светом. Марина истошно кричит, выгнувшись дугой. Молния ударила в дом. Я почувствовал, как содрогнулись все стены и все клеточки моего тела. Раздался страшный треск, несколько глухих ударов, звон разбитого стекла.

Мы переводим дух, прижавшись друг к другу. Она дышит ровнее. Тихонько высвобождается и говорит:

— Все, кончилось. Ничего нельзя было сделать. Завтра посмотрим.

Гладит меня по щеке, словно утешает, переплетает свои пальцы с моими. Шепчет мне на ухо:

— Спи, милый.

Поворачивается на бок, не выпуская моей руки. Ливень мало-помалу стихает. Гроза уходит, еще несколько минут рокочет вдали, и снова наступает тишина. С замиранием сердца я смотрю, как она засыпает, успокоенная, сжимая мою руку в своей, точно талисман.

Я сам не знаю, что чувствую. Мне бы сходить с ума от любви и гордиться, что такая девушка стала моей. Но поток энергии, пронизывающий все мое существо, не мне предназначен. Другого любит она, отдаваясь мне, другого, который пользуется моим телом и моими чувствами, чтобы ответить на ее зов. И я этим счастлив. До ужаса.

Я проснулся от шума. Что-то стучало, шелестело. Я был в постели один. Я встал и пошел на звуки, которые раздавались где-то позади дома. Спустившись на пол-этажа, прижался лбом к лестничному витражу. Ветви акации отряхивали капли в солнечных лучах, раскачиваясь от каких-то толчков.

Я направился в кухню: только она выходила на задний фасад. Свистел чайник, подвешенный над горячими углями в камине. На ореховом столе стояли друг против друга две чашки и помятый железный кофейник посередине. Застекленная дверь была приоткрыта, зеленоватый свет лился из колючих джунглей. Острый дух скошенной травы перекрывал запах преющих листьев.