Однажды утром в гардеробе сиреневой комнаты платье на плечиках показалось мне светлее, чем накануне. А между тем погода была такая же и свет не ярче. Ткань словно выгорела слегка, как от долгого пребывания на солнце — как штука такого же шелка на чердаке под слуховыми окошками. Я решил, что просто перепутал с другим платьем, в другом шкафу, их в доме было столько… И выкинул из головы эту мелочь. Но на следующий день в другой комнате, в квадратной башенке, я обнаружил висевший на ключе комода лифчик. Его не было раньше, я не мог не заметить, я заходил в эту комнату раз десять, не меньше… Современной модели, размера 85 В, телесного цвета. Я взял его в руки, медленно поднес к лицу. От него пахло домом, очагом и сырой штукатуркой, морем и смолой, но к этим знакомым запахам примешивался аромат лимонной мелиссы, еще свежий, еще теплый. Торжествующий крик вырвался из моей груди. Уткнувшись носом в ткань, я повторял про себя: Марина здесь. Марина существует.

Весь день я обшаривал дом в поисках других следов, еще хоть одного признака жизни. Я был уверен, что этот лифчик был оставлен на виду нарочно: мне словно подмигнули. И все, что я ощущал до сих пор, предстало теперь в новом свете — не зря я ощутил себя непрошеным гостем, изгнанным, потом принятым, мало-помалу становившимся своим, как будто та, чье присутствие я выслеживал здесь, сама украдкой следила за мной… Я злился на себя: зачем пользовался посудой в кухне, зачем сидел во всех креслах? Я искал следы и находил только свои собственные. Ночевала ли она здесь? Я обнюхал все простыни — ничего. Полотенца в ванных были по-прежнему сухи, свечи не оплыли. Пасьянс на ломберном столе все в той же позиции.

Я обессиленно прилег на продавленные подушки синего дивана. Закрыв глаза, прижал к лицу лифчик и вдыхал до одури, чтобы запах создал образы в моем мозгу. И, вдыхая, все острее ощущал чье-то присутствие рядом, то бестелесное присутствие, которое будто смеялось надо мной. Да, именно так: меня выгнали, потом приняли с опаской, потом оказали гостеприимство, а теперь вот — высмеяли. Если я не нашел никаких следов, это значит, что хозяйка пряталась. Она играла со мной. Как играла со своим домом: радуга из салфеточек, палец рыцаря, одежда повсюду… Я должен разгадывать знаки, идти по следу, довериться, ждать… Да-да, она оставила мне этот лифчик, словно говоря, как в детской игре: «Горячо!» Теперь мне оставалось только воплотить ее запах, дав волю воображению, представить за ним груди, вылепить бедра, ягодицы, лицо — и тогда она придет и заполнит созданную мной форму.

Откинув голову, зажмурившись, неспешно двигая рукой, я совершал заочный любовный акт, как когда-то с фотографией Кристины в платье из «Чайки», — с той разницей, что я не возвращался назад, а забегал вперед, и образы рождало предвкушение, а не память и не мысленное усилие. Я не воссоздавал — я творил. Я облекал в плоть предмет моего желания. Я слушал свою интуицию, слушал дом, слушал запах. Размытая золотистость волос в водорослевом колыхании, смеющийся рот, а глаза серьезные… Пепельно-голубой взгляд. Волевой подбородок и покорные плечи, гибкое налитое тело, строптивая и нежная сила первых ласк, потом — внезапная властность в наслаждении, безудержная страсть, неистовая, слепая… Ее лицо меняется, волосы вдруг оказываются остриженными, щеки в длинных царапинах, глаза наполняются слезами ненависти, она кричит моим голосом, когда мы кончаем, в ярости, в гневе, в упоении местью… И наступает полная, конечная безнадежность в медленно спадающем напряжении.

Я открываю глаза, растерянно озираюсь, лежа поперек дивана, с трудом перевожу дыхание. Я опустошен до донышка. Как вырвавшейся из меня силой любви, так и отчаянием, в которое она меня повергла. Словно я, создавая ее тело, вобрал в себя и ее мысли.

Я долго лежал неподвижно, приходить в себя не хотелось, но дом вокруг меня вдруг стал обычным, банальным, безжизненным. Я слушал тишину и, заслушавшись, позабыл о времени — к действительности меня вернули крики детей. Я сунул лифчик в китайскую вазу на буфете у камина и поспешил вон, скорее, пока они не вошли, пока не застали меня здесь.

Но искали, как оказалось, не меня. Дети были у трейлера, прочесывали кусты, шарили среди деревьев, громко ругаясь и кому-то угрожая.

Их палатка была изрезана в лоскуты.

Когда прикатила на «Вольво» Кристина, я был обвинен во всех смертных грехах. В этой дыре одни психи, палатка совсем новая, а что, если бы дети были в ней, и так далее, и тому подобное. Романтически настроенная Стефани думала, что это месть ловеласа из дискотеки. Жан-Поль перебирал свои вещи — все было цело. Кристина донимала меня расспросами — я ничего не видел.

— Но, в конце концов, где ты бываешь целыми днями?

Я не удержался от улыбки. И спокойно сказал ей, что спать в трейлере вчетвером мы не сможем, поэтому оставим его детям, а сами будем ночевать в доме.

— Где-где?

Я вкратце объяснил ей, что на вилле — это слово, более нейтральное, анонимное, как бы защищало нашу с домом близость, — никто не живет, но она в прекрасном состоянии, и я там немного прибрался. Кристина уставилась на меня круглыми глазами. Она была не из тех жен, что заполняют тесты в глянцевых журналах, чтобы узнать психологию своих спутников жизни, поэтому мое абсурдное поведение не служило для нее даже симптомом, то есть не имело оправданий. Она язвительно фыркнула:

— Значит, когда я дома прошу ввинтить лампочку, это для тебя непосильный труд, а здесь ты в заброшенной халупе развлекаешься уборкой?

Она с насмешливой миной повернулась к детям, но натолкнулась на стену.

— Ты думаешь, сейчас самое время собачиться? — сказала ей Стефани.

— А, понятно, вот оно как, вы все против меня, да?

— Послушай, Кристина, я буду ночевать там. А ты, если тебе больше нравится, можешь спать на песке, смотри только, могут ведь и кишки выпустить…

Тут она сообразила, что в свете последних событий разборки разборками, а я прав. Посмотрела на изрезанную палатку, на детей, на трейлер.

— Едем в гостиницу, — решила она и подхватила свою пляжную сумку.

Этот вариант, мне как-то в голову не пришедший, я оценил. И сказал ей, мол, отлично, валяйте, езжайте в гостиницу. Но Стефани, взяв меня за руку, посмотрела на мать с вызовом.

— Я останусь здесь с папой.

— Я тоже, — выразил солидарность Жан-Поль.

В их голосах сквозило возмущение. Моя дочь была уверена, что мне грозит опасность по ее вине, сын воображал, как я один-одинешенек мучаюсь депрессией в лачуге-развалюхе.

— Что ж, прекрасно, придется мне стерпеть и это…

Ее жертвенный тон не вязался с идеальным загаром. Я знал, она только рада пополнить свою копилку обид, и все же мне стало немного стыдно, что я без спроса вовлек ее в игру моего воображения.

После ужина дети заперлись в трейлере, забрав туда и мотоцикл.

— А завтра вы пойдете в полицию и подадите жалобу, — заявила напоследок их мать, охватив нас круговым взмахом руки. — Я вашими делами заниматься не собираюсь.

И, взяв под мышку свернутые спальные мешки, решительным шагом, как в атаку, двинулась к дому. Я пошел следом. Только что, за салатом из морепродуктов, я задумался, с чего бы мне вдруг захотелось ввести ее в дом. Кажется, я начал понимать. Это Марина, говорил я себе, изрезала палатку, чтобы дать мне повод провести у нее ночь, а, на мой взгляд, было еще слишком рано. Я ведь тоже хотел застигнуть ее врасплох, сбить с толку, заставить ждать. Она пригласила меня весьма бесцеремонным образом, так что мне не грех и поломаться. И потом, я хотел испытать ее присутствие через Кристину. Посмотрим, распознает ли моя жена с ее хозяйским инстинктом и машинальной ревностью соперницу в этих стенах. Я, конечно, рисковал, но знал, что чары не будут нарушены: Кристина стала мне настолько чужой, что ее колкости не могли ничего испортить. И моя связь с домом была теперь слишком крепка, чтобы «третий лишний» мог ее разорвать.