Фандорин слегка поклонился, и незнакомец заулыбался еще приветливей.

– Добро пожаловать в наши Палестины! Луков, Кузьма Кузьмич. Председатель общины «Луч света».

Соотечественник просеменил через дорогу и сунул белую, удивительно мягкую для фермера руку.

– Сердечнейшее рад! Так ждали, так ждали! Приехал сюда в волость забрать из бакалейки деливери, а на телеграфе кейбл от драгоценного Маврикия Христофоровича. С утра вас дожидаюсь. Уж и ланч в ресторации заказал, самый обильный, с вином – в знак гостеприимства. – Он широким жестом показал на «Голову индейца». – Милости прошу откушать, с дорожки. Три смены блюд, и даже с вином!

Когда Фандорин попробовал уклониться от «самого обильного ланча», Кузьма Кузьмич заволновался:

– Ну как же, как же! Это не по-нашему будет, не по-русски! Я и деньги вперед заплатил, из общественных средств – правление санкционировало, ради дорогого гостя. Фул-корс, три смены блюд! С вином!

Он особенно напирал на вино, очевидно, полагая, что все частные детективы падки на выпивку. А может быть, обед с вином был для коммуны нешуточной тратой. Это последнее соображение стало для Эраста Петровича решающим.

– Премного б-благодарен, – сказал он и последовал за Луковым в «Голову индейца», тем самым отрекшись и от данного слова, и от чудесного японского обеда (рисовые колобки, маринованные овощи, зеленый чай), который Маса теперь слопает в одиночку.

– А что ж вам на хоутел тратиться? – ворковал председатель, забегая вперед и открывая половинку двери. – У нас бы в долине и остановились.

– Здесь т-телеграф, – коротко объяснил Фандорин, осматривая «ресторацию».

Заведение относилось к разряду самых невзыскательных. В России его назвали бы даже не трактиром, а кабаком или пивной, поскольку главное место здесь занимала длинная стойка с бутылками и стаканами.

Несколько некрашеных столов с грубыми стульями. Пол покрыт опилками. На стене висит большое зеркало, но разбитое: ровно посередине дырка. Из украшений лишь свисающие с потолка связки луковиц и сушеных перцев, да прямо над стойкой, на отдельной полочке какая-то пыльная банка, в которой плавает потрепанный и почерневший кочан маринованной капусты.

Правда, сбоку, за раздвинутой плюшевой портьерой, виднелась чуть более нарядная комнатка с табличкой «Для леди» – очевидно, та самая, о которой рассказывала Эшлин Каллиган.

В салуне было почти пусто. Только за одним из столов сидела и резалась в карты небольшая компания: двое мужчин, одетых попросту – в клетчатые рубахи и деревенские шляпы, и еще двое городского вида. Очевидно, клетчатые были местными, оба при оружии. У одного из сюртучников, когда он откинулся назад, подмышкой тоже обрисовался красноречивый холмик.

– Сомнительные господа, – прошептал Кузьма Кузьмич, косясь на играющих.

А Фандорин в ту сторону больше не смотрел – и так увидел достаточно.

– «Сомнительными» можно назвать тех, кто вызывает с-сомнение, – сказал он, садясь к накрытому скатертью столу, посередине которого красовалась пузатая бутылка, но только не вина, а виски. – Здесь же все совершенно ясно. Вон те двое в манишках, которые называют друг друга «сэр» и делают вид, будто только что познакомились, шулера. А судя по тому, что оба вооружены, еще и б-бретеры. Видите, один выиграл кучу монет, а второму вроде как не везет? Местным же отведена роль б-бакланов. Пускай их. Не наше дело. Рассказывайте, что там у вас в долине происходит.

– Нехорошо, сначала покушать надо. – Луков обернулся к стойке и замахал. – Плиз, мистер! Окей! Сейчас супчик принесут, кукурузный. Потом трехфунтовую отбивную. А на сладкое пирог с патокой. Вы вино-то пейте, пейте. Вот я вам налью.

Эраст Петрович из вежливости съел ложку неаппетитной похлебки, поковырял жесткий бифштекс, кусок пирога разрезал пополам и отодвинул в сторону. Виски поднес к губам, поставил обратно. Пойло, которым угостил его кочегар на паровозе, по сравнению с этим напитком было просто «Дом-Периньоном».

Кузьма Кузьмич тем временем, потирая свои пухлые ручки и нервно поглядывая на игроков, вполголоса рассказывал про злосчастья бедных непротивленцев.

– …Люди мы мирные, враги всякого вайоленса, у нас и оружия нет, даже ворон от огородов одними криками отгоняем. Хозяину земли мистеру Каллигану (его тут называют cattle baron, то есть по-нашему «скотский барон»), на нас грех жаловаться. Рент платим исправно, с соседями-селестианцами стараемся не ссориться, хотя они, правду сказать, мракобесы и хамы, каких свет не видывал.

– С-селестианцев? – переспросил Фандорин. – А Маврикий Христофорович говорил про мормонов.

– Они и есть бывшие мормоны. Но поругались со своими и переселились с Соленого Озера сюда. Celestial Brothers, «Небесные братья» – так они себя называют. Ну, или попросту селестианцы. Они в самом деле братья: апостол Мороний, старший, и шестеро младших. У каждого жены, дети.

– Разве мормоны не отказались от многоженства?

– Мормоны-то отказались, а Мороний и его братья – нет. Потому и уехали оттуда в самую глушь, где, прости Господи, ни закона, ни порядка. Ох, и настрадались мы с ними, Эраст Петрович! Пока не догадались нашу половину долины изгородью отмежевать. Мол, живите у себя, как хотите, а нашу прайваси не трогайте. Это они, американцы, понимают… Только притерлись к колпакам этим (у селестианцев шляпы такие, навроде колпаков, так мы их промеж собой «колпаками» обзываем), тут новая беда, да в тыщу раз хуже прежней. Три недели назад началось.

Председатель по-бабьи подпер щеку, повздыхал и лишь после этого продолжил свою скорбную повесть.

– Под конец лета, как трава внизу загрубеет, мы овечек на горных террасах пасем. Тамошняя земля тоже наша, законная. Так и в агрименте записано. Хорошее место, от обрыва оградой защищено. Вдруг ночью – трах-бах! – пальба. Да такая, будто война началась. Мы перепугались, по домам заперлись. Прибегает пастушок, Харитоша. Трясется весь. Говорит, налетели из темноты конные, на лицах черные платки, и давай стрелять – насилу он ноги унес… Утром, набравшись храбрости, поднимаемся – все овцы перебитые лежат. Только трех ягнят недосчитались – разбойники с собой забрали. А остальных, значит, ни для чего, из одного озорства порешили. Сто двадцать голов! – Кузьма Кузьмич чуть не всхлипнул. – И знак оставили: череп на палке. Мол, сюда больше не суйтесь, не то убьем… Дальше – хуже. Мало им горной террасы, позарились на поле, где у нас овес. Теперь уж среди бела дня, человек пять нагрянули, при оружии, рожи черными платками закрыты. Подожгли овес, уже совсем созревший. Скирды спалили. Ригу, которая поблизости стояла, тоже. И опять палку с черепом воткнули. Овес – ладно. Но дальше уже ручей, а это вода, скот поить. Женщины боятся белье стирать. А главное, теперь что? Если ганфайтеры эти еще дальше границу передвинут, нам совсем пропадай.

– К-кто? – спросил Фандорин про незнакомое слово.

– Ганфайтеры. Самые скверные людишки из всех американцев. Душегубы, по-нашему. Чуть что, палят во все стороны из ружей и пистолетов… Мы уж и маршалу, исправнику здешнему, жаловались, и в губернию писали. Все пустое. Один лишь Маврикий Христофорович обнадежил. Пришлю, сказал, хорошего русского человека. Он разберется.

Луков посмотрел на Эраста Петровича с надеждой, искательно сказал:

– Желательно бы, конечно, чтоб вы без вайоленса и крови как-нибудь управились. Но если по-мирному не получится, мы вас не осудим.

– С-спасибо, – скучающе кивнул Фандорин. Дело по-прежнему казалось ему не стоящим выеденного яйца.

Вдруг Кузьма Кузьмич забеспокоился:

– Постойте, да вы же один. А разбойников этих много. Вам с ними не справиться!

– Я не один, – успокоил его Эраст Петрович.

Двери салуна качнулись, впустив человека в надвинутой на глаза шляпе, при двух револьверах и с потухшей сигарой во рту. Кажется, это был тот самый, что давеча сидел на крыльце «Генерального магазина».