Слукавил Анисий в донесении шефу. Факты и обстоятельства изложил в точности, не утаил и версии, однако же писать о том, что объект им уже намечен, не стал. Если ошибся, не придется краснеть, а если избрал линию верно, будет чем погордиться.

Папахину и Махметшину от смерти Варвары Ильиничны, конечно, выгода – спору нет. Но не такие люди миллионщики, чтоб из-за куша, хоть бы даже и большущего, мистерии разыгрывать. Тут особенное мозговое устройство требуется – темное, извилистое и непременно скособоченное.

Шеф говорил, что у умышленного убийства бывает всего-навсего четыре мотивации: первая – корысть, вторая – страх, третья – жгучая страсть (любовное исступление или там ревность, месть, зависть), четвертая – сумасшествие. Самые труднораскрываемые преступления относятся к последней категории, потому что маньяк существует в фантазийном мире, устройство и логика которого нормальным людям непонятны.

В истории со Скарпеей усматривались все признаки маньякального злодеяния, и тогда выходило, что первый на подозрении – Крашенинников.

Человек угрюмый, странного поведения, любитель уединения. Это раз.

Читатель религиозных книг. Это два.

Противился заключению сделки о продаже поместья. Это три.

С нездоровой идеей о величии баскаковского рода. Это четыре.

Ну и, конечно, самое подозрительное – ночное разбрасывание дохлых мышей из мешка.

Полистав прихваченный из Москвы учебник по криминалистике, Анисий выписал на бумажку кое-какие полезные термины, чтоб потом блеснуть перед шефом. Основная версия теперь смотрелась очень солидно.

Стало быть, так. От пристрастия к чтению старинных книг и обсессионной фетишизации своего вассального при Баскаковых состояния Самсон Степаныч Крашенинников тронулся рассуждением и, должно быть, сам не заметил, как переместился из реального мира в мир болезненных фантазий. Толчком, возможно, послужило предание о волшебной змее, рассказанное петербургским фольклористом. Приказчик вообразил, что, состоя при Баскаковых, он на самом деле находится в услужении у покровительницы их рода Скарпеи. Когда пришла весть о гибели молодого Баскакова, Крашенинников понял, что на Софье Константиновне древний род заканчивается, и послушался воображаемого зова болотной властительницы. Надо полагать, приказчик подвержен галлюцинациям и даже, вероятно, расщеплению личности. Изображая явление Скарпеи при помощи каких-то подручных средств, он тут же забывает о своих ухищрениях. Иначе чем объяснить вчерашнее раскладывание змеиной пищи по краю пруда? Нет-нет, тут не корысть, а самое настоящее, беспримесное сумасшествие. Баскакову приказчик довел до разрыва сердца во исполнение пророчества, а Варвару Ильиничну, должно быть, покарал как покусительницу на Скарпеино богатство. Понял, что храма во славу Святого Панкратия наследница не воздвигнет, вот и свершил над бедной девицей ритуальную расправу.

Версия была стройная, только с доказательствами пока выходило скудновато.

Поэтому на второй день после убийства, с раннего утра, Анисий сел в секрете напротив приказчикова дома и стал вести наружное наблюдение.

Проживал Крашенинников в самой гуще огромного баскаковского сада, в крепкой бревенчатой избе под зеленой жестяной крышей.

Первой вышла высокая девица с длинной русой косой – не иначе как дочка. Покормила кур, набрала воды, полила цветы в маленьком аккуратном палисадничке. Прав Папахин, дочка у приказчика была настоящая красавица.

Сам же Самсон Степаныч губернского секретаря разочаровал. В девятом часу спустился с крыльца хмурый, деловитый. Оседлал лошадь, да и ускакал куда-то. Получалось, что зря Тюльпанов с рассвета в кустах сидел, от росы весь вымок и трижды был укушен злыми муравьями.

Так день с самого начала и не заладился.

Понуждаемый бурчанием и подсасыванием животным, губернский секретарь сходил в Ольховку на предмет добывания пищи, но деревня была словно вымершая. Насилу отыскал в одной избе древнюю бабку, еле передвигавшую ноги. Спрошенная, где население, старуха ответила: «От Шкарпеи шпашаютша. Мне-то што, шлава богу пожила. Ты не от нее, матушки, будешь? Не жа мной?» И с надеждой прищурила подслепые глаза.

Правду говорил земский председатель: какое-то дикое средневековье. И это в шестидесяти верстах от Москвы!

У бабки Анисий разжился только квасом и краюхой хлеба. Поскольку лошадь взять было не у кого, отправился пешком в Ильинское, где лабаз и почта. В лавке купил баранок, чаю, сахару, колбасы. Долго ждал вечернего почтальона – не будет ли ответа от шефа на вчерашние донесения. Не было.

Возвращаться в Баскаковку пришлось на своих двоих. Никто из крестьян везти не согласился – ни за рубль, ни за два. Утром, говорили, еще куда ни шло, а к ночи ни за что. Невежество и суеверие.

Дотопал до пустой усадьбы уже в темноте, усталый и сердитый. Нехорошо поступаете, Эраст Петрович. Что с самого начала про Скарпею не рассказали – это ладно. Хотели, чтоб я сам составил мнение об этом диковинном деле. Но что ж на письмо-то не ответить? Ведь не о пустяках писано!

И как этого Крашенинникова прижать? Тут дедукция нужна. Может, пойти, да и тряхануть его как следует за шиворот, чтоб во всем сознался? Но где улики? На одних дохлых мышах обвинение не выстроишь. Значит, снова в кустах сидеть?

Еще не решив окончательно, как действовать, Тюльпанов пошел вдоль пруда к приказчикову дому. Шеф говорил, что в любом маньяке, даже самом озверелом, непременно остается частица доброго начала и что именно этот неомертвевший участок человечьей души – главный помощник следствия, ибо подчас побуждает преступного безумца к саморазоблачению и даже покаянию.

Может, потолковать с Крашенинниковым спокойно, сочувственно. Глядишь, и сыщется тропка к доброму началу, а тогда можно будет и признание получить. Все одно Крашенинникову путь в сумасшедший дом, на каторгу такого не пошлют.

Так размышлял Тюльпанов, шагая мимо сумрачной водяной глади, испещренной темными пятнами полузатонувших бревен, кочек, камышиных зарослей. Над прудом поднимался белесый, пеленчатый туман. Лето еще не кончилось, а зябко было, промозгло.

Револьвер Анисий все ж таки прихватил с собой. Ну как в приказчике злая половина взыграет?

Когда из-за ближней кочки вдруг с плеском высунулось что-то большое, растопыренное, Анисий левой рукой схватился за сердце, а правой рванул из кармана оружие. Зацепил курком за край – чуть не пальнул сам себе в ногу.

Из воды на берег вылезло не болотное чудище и не Змей Горыныч, а высокий мужик в сапожищах, весь облепленный тиной и чуть не до глаз заросший косматой черной бородой.

– Кто таков?! – дрожащим голосом крикнул губернский секретарь, сжимая железную рукоятку.

Мокрый человек махнул рукой в сторону болота и загукал невразумительно. То ли немой, то ли малахольный.

Не иначе местный дурачок, разъяснил себе Анисий, успокаиваясь. Оттого и бесстрашный. Все из деревни разбежались, а этот в самое болото залез.

Тюльпанов с младых ногтей чувствовал к слабоумным сострадание, поэтому дал дураку кусок сахара и сказал нестрого:

– Иди, иди. Нечего тебе тут шастать.

Только не надо было безмозглого сладким прикармливать – увязался следом. То поотстанет, то вперед забежит и все на пруд, на болото оглядывается. А потом вдруг как оттолкнет Анисия в сторону, бух на четвереньки и тычет рукой в землю, радостно бормочет нечленораздельное.

Хотел Тюльпанов осерчать, но тут из-за облака высунулась луна, осветила размокший берег, и молодой человек разглядел на жидком глинистом месиве тошнотворно знакомый извилистый след. Опять!

Болотный мужик замычал, заквохтал, замотал лохматой башкой во все стороны, будто сердечную подругу потерял. Там, у пруда, его Анисий и оставил.

Теперь шел быстро, азартно. Все, хватит фокусов! Волшебную змею пускай деревенский дурень разыскивает, а мы с вами, Самсон Степанович, поговорим по-нашему.