К ритму местных вечеринок необходимо привыкнуть. Например, приглашение на восемь на самом деле означает, что надо прийти с половины девятого до девяти, — это я понял, увидев ужас на лице хозяйки, когда появился на пороге в одну минуту девятого; и даже когда все соберутся, несколько часов уходит на возлияния и только потом гости садятся за стол. В это время хозяйка (Белла Готблатт в прозрачной блузе и брюках клеш из тисненого бархата) приносит из кухни вкуснейшие закуски — сосиски, обернутые поджаренной ветчиной, фондю из сыра, всевозможные соусы, артишоки, копченую рыбу и прочие пикантные деликатесы, тем самым еще больше возбуждая желание гостей влить в себя максимум виски и коктейлей, щедро подливаемых хозяином. В результате часов в одиннадцать, когда дело доходит до ужина, гости прилично хмелеют и теряют аппетит. Да и еда, которую слишком долго держали на огне, уже ни на что не похожа. И все-таки народ впихивает в себя изрядное количество пищи, как следует заливая ее вином, и окончательно косеет. Все начинают горланить, наперебой отпускать шутки и хохотать до визга, и вдруг кто-нибудь выдает что-то уж совсем неприличное, и в воздухе начинает пахнуть грозой.
За ужином миссис Цапп сидела рядом со мной. За кофе, к которому были поданы руины какого-то невыносимо приторного шоколадного торта, я попытался пресечь поток ее откровений, решив научить всю честную компанию играть в «Уничижение». Помнишь эту старую игру? Ты и представить себе не можешь, какого труда мне стоило растолковать им основной принцип. По первому кругу они стали называть книги, которые прочли они сами и которых, по их мнению, не читали другие. Но когда все наконец ухватили суть, они принялись играть с какой-то остервенелостью, особенно один малый по фамилии Рингбаум, который в результате вдрызг разругался с хозяином и покинул дом оскорбленный. Остальные просидели еще с час, в основном (по крайней мере это касалось меня, так как я здорово притомился) чтобы загладить перед хозяином неловкость, возникшую из-за стычки с Рингбаумом.
Бомба — да, бомба была, но я просто не хотел тебя лишний раз беспокоить. Больше это не повторялось, хотя из-за забастовки на кампусе все еще неспокойно. Сейчас, когда я пишу тебе, сидя у себя, по местному выражению, «в офисе», я слышу, как у меня под окнами скандируют пикетчики: «За-бас-тов-ка! За-бас-тов-ка!». Весьма непривычные для академической среды звуки. То и дело у въезда на кампус возникают стычки между пикетчиками и людьми, желающими попасть в университет, и местной полиции приходится вмешиваться, да и не только местной, но и городской тоже, и дело обычно кончается потасовкой и арестами. А вчера полиция проводила на кампусе рейд, и студенты спасались бегством во все стороны. Я как раз сидел у себя, читая «Лисида» Мильтона, когда в комнату ворвался Вайли Смит и, будто в сцене из кинофильма, прислонился спиной к двери, закрыв глаза. На нем был мотоциклетный шлем для защиты от полицейских дубинок, а лицо вымазано вазелином, что, говорят, предохраняет кожу от действия слезоточивого газа. Я спросил его, не нужно ли ему чего, и он ответил, что пришел за консультацией. У меня были на этот счет кое-какие сомнения, но я послушно стал расспрашивать его о негритянском романе. Он отвечал как-то рассеянно и все прислушивался к шуму за дверями. Затем спросил, нельзя ли воспользоваться моим окном. Конечно, ответил я. Он перебросил ногу через подоконник и выбрался на балкон. Когда через пару минут я выглянул из окна, он уже исчез. Наверное, прошел дальше по балкону, разыскал открытое окно и залез в него. Шум в коридоре утих. И я снова взялся за «Лисида»…
Понятия не имею, выдвинули ли меня на старшего преподавателя, но лучше мне и не знать об этом, чтобы потом не страдать от унижения, если не получу ставки. А если Демпси хочет совать свой нос в эти дела, ради Бога. Да, про нашу систему тайного протекционизма можно многое порассказать. А здесь — самые настоящие джунгли, и от слабаков остаются рожки да ножки. Всю последнюю неделю на кафедре идет ужасная грызня за штатную вакансию — не без участия того самого Рингбаума, — и я рад, что меня это совсем не касается.
Ты удивишься, но сейчас у меня поселился Чарлз Бун! Ему пришлось срочно покинуть свое жилье, так как в доме случился пожар, и я позволил ему (по просьбе его подружки — кстати, это моя соседка снизу) временно пожить у меня. Нельзя сказать, что он усиленно занимается поисками квартиры, но мне он не так уж и мешает, поскольку днем спит, а ночью отсутствует.
Целую,
Филипп.
Моррис — Дезире
Дезире, скажи ради Бога, на кого похож этот человек? Какого рода эта персона? Я имею в виду Лоу. Не торчат ли у него из пасти клыки? А может быть, у него холодное и липкое рукопожатие? Или глаза его сверкают смертоносным блеском?
Это он, Дезире, он написал ту рецензию! Это он в какой-то безличной злобе в один прекрасный день пять лет тому назад обмакнул перо в собственную желчь и вонзил его прямо в сердце моей дивной статьи!
Я не могу этого доказать — пока. Но косвенных подтверждений тому предостаточно.
И теперь, когда я думаю, что ты отговорила его от покупки «корвета»… Какая великолепная была бы месть! Дезире, как ты могла!
Дело в том, что я обнаружил экземпляр того юбилейного сборника у него в доме, а именно в туалете. Довольно странный у них сортир — большая комната, явно предназначенная изначально для других целей, может быть, для занятий бальными танцами, в которой унитаз приютился где-то на плинтусе в углу. Выложенный плиткой пол и маленький масляный обогреватель, включенный, чтобы предотвратить замерзание труб, навевают мысли о привидениях и гулких церковных сводах. Там есть и книги — не специально отобранные для чтения на горшке, а те, что не поместились в доме, практически все стены которого увешаны полками с дерьмовыми устаревшими книжонками, потраченными книжным червем и издающими запах сырой плесени. Та книга с моей статьей, с тех пор как я прочел рецензию в газете, крепко засела у меня в голове, так что я сразу узнал ее по золотому тиснению на переплете. Какое странное совпадение, подумал я, беря книгу с полки, в конце концов, это далеко не бестселлер, и стал листать ее, сидя на унитазе. Вообрази, что я почувствовал, когда открыл свою статью и обнаружил, что отмеченные там места в точности соответствуют тем, что цитировал газетный критик. Можешь себе представить, как это подействовало на мой кишечник.
Почему ты больше мне не пишешь, Дезире? Мне так одиноко в эти долгие английские вечера! И чтобы дать тебе понять, как мне здесь тоскливо, я довожу до твоего сведения, что сегодня я иду на кафедральный научный семинар слушать доклад о взаимоотношении лингвистики и литературной критики.
Целую,
Моррис.
Дезире — Моррису
Если тебя это действительно интересует, рост у Филиппа Лоу примерно метр восемьдесят, а весит он килограммов шестьдесят пять — то есть он высокий, тощий и сутулый. Ходит слегка наклонив голову, будто то и дело бьется о низкие притолоки. Волосы похожи на жесткую мочалку для мытья посуды и уже заметно отступили на висках. У него перхоть, а у кого ее нет? Приятный взгляд. О зубах ничего хорошего сказать не могу, но торчащих клыков не видно. Рукопожатие нормальное по температуре, но несколько вялое. Курит усовершенствованную трубку с воздушным охлаждением, отчего все его пальцы усеяны табачными пятнами.
Я рассмотрела все это так подробно, потому что сидела рядом с ним за ужином в прошлую субботу. Пригласили меня Готблатты. Здесь все, словно сговорившись, проявляют заботу: мол, без тебя я чувствую себя одиноко и меня надо выводить в свет. Вечер же этот наделал много шуму, и в центре событий оказался наш общий друг Лоу.
Изо всех сил пытаясь разыграть роль английского гостя и внести оживление в заскучавшее за столом общество, он обучил нас игре, по его утверждению, им же изобретенной, под названием «Уничижение». Я сразу же заверила его, что состою в браке с чемпионом мира по этому виду спорта, но он возразил, что в этой игре, чтобы выиграть, нужно унизить самого себя. Суть дела в том, что кто-то называет книгу, которой он не читал, но которую, по его предположению, читали другие, и получает очко за каждого человека, который ее читал. Дошло? А вот до Говарда Рингбаума — нет. Ты ведь его знаешь, у него патологическое стремление к успеху и патологический же страх показаться малообразованным, а в такой игре две эти навязчивые идеи вступают во взаимный конфликт, потому что для победы необходимо продемонстрировать пробелы своего образования. На первых порах его душа никак не могла принять этот парадокс, и он назвал какую-то неведомую книгу 18 века, так что я даже не помню ее названия. Разумеется, по очкам он вышел на последнее место и сразу надулся. Заявил, что игра идиотская и отказался участвовать во втором туре. «Я пас», — высокомерно изрек он, прямо как миссис Элтон [17] на Боксхилл (может, я и не читаю твоих книг, Цапп, но Джейн Остен знаю не так уж плохо). Однако за игрой он следил внимательно, вертя в руках салфетку и все больше хмурясь, по мере того как до него доходила суть игры. Игра, надо сказать, занятная, нечто вроде интеллектуального покера на раздевание. Например, выяснилось, что Люк Хоуган не читал «Обретенного рая» Мильтона. Конечно, я понимаю, это не его тема, но при мысли о том, что английской кафедрой в эйфорийском университете заведует человек, не читавший «Обретенного рая»… ну, ты меня понимаешь. Тут я увидела, что Говард наконец все уразумел и даже побледнел от мысли, что Люк сказал правду. В третьем туре вперед вышел Сай с «Песнью о Гайавате», так как единственным, кто не читал ее, оказался мистер Лоу. И тут внезапно Говард стукнул кулаком по столу и, вскочив с высоко поднятой головой, объявил: «Гамлет»! Конечно, нас это рассмешило, но не до слез, поскольку шутка показалась неудачной. Оказалось, что он и впрямь не шутит. Говард сказал, что видел фильм с Лоуренсом Оливье, а насчет текста пьесы он упорствовал, что никогда не читал его. Конечно, никто ему не поверил, и он разобиделся в пух и прах. Он спросил, не думаем ли мы, что он врет, и Сай более или менее дал понять, что так оно и есть. Это привело Говарда в дикую ярость, и он собрался клясться на крови, что пьесы он не читал. Сай сквозь зубы извинился за выраженное им сомнение. К тому времени, конечно, народ протрезвел и пришел в замешательство. Говард ушел, а мы посидели еще некоторое время, пытаясь делать вид, что ничего не произошло.
