— Не больно?

— Нет, это просто кайф, это очень полезно для позвоночника!

Балансируя, он поставил одну ногу на ее талию, а другой стал нежно массировать ей ягодицы. Ступня, как он теперь понял, была сильно недооцененной эрогенной зоной. И тут, потеряв равновесие, он соскочил со спины Мелани и наступил на чашку с блюдцем, от которых сразу же остались одни черепки.

— Ой! — вскрикнула Мелани, поднимаясь. — Ногу не порезали?

— Нет, но осколки лучше убрать. — Он сунул ноги в туфли и поспешил на кухню выносить мусор. Когда он ссыпал его в ведро, в кухню вбежал Ковбой и начал торопливо открывать дверцы шкафов и ящики буфетов. Он был одет лишь в короткие шорты.

— Где может быть салатное масло, Филипп?

— Что, народ проголодался?

— Да нет, мы сейчас все разденемся и натрем друг друга маслом. Никогда не пробовал? Полный улет! Ага, вот! — Он вытащил из буфета большую банку кукурузного масла и торжествующе подбросил ее в воздух.

— А соли с перцем не нужно? — вяло пошутил Филипп, но Ковбой уже убегал. — Пошли! — крикнул он через плечо. — Сейчас похиппуем!

Филипп медленно зашнуровал ботинки, думая, как ему поступить. Затем вышел в переднюю. Из полумрака гостиной доносились смех, восклицания и звуки ситара. Дверь туда была нараспашку. Он в нерешительности постоял на пороге, затем развернулся, стал подниматься по лестнице, ведущей в его пустую квартиру, и по дороге тоскливо сказал сам себе: «Ты уже стар для подобных вещей, Лоу, ты только оконфузишься и будешь выглядеть полным идиотом, и вообще, подумай о Хилари». Другой же его голос вдруг произнес: «Херня» (слово, которому он сам удивился, даже произнеся его про себя). «Все это херня, Лоу, а когда ты вообще годился для подобных вещей? Ты просто струсил, ты боишься себя и своей жены! Подумай только, чего ты себя лишаешь — натереть салатным маслом Мелани Бирд, подумай только!» И, думая об этом, он остановился у своей двери, готовый вернуться в гостиную, и вдруг к удивлению своему увидел спешащую вверх по лестнице Мелани Бирд. Подбежав к нему, она шепотом спросила:

— Можно я у вас сегодня переночую? Я знаю, что у одного из парней недавно был триппер.

— Пожалуйста, — едва слышно пробормотал он и впустил ее в квартиру, мгновенно протрезвев. Сердце его застучало, а в животе что-то начало таять: что это? После двенадцати лет единобрачия он ляжет в постель с другой женщиной? И прямо сейчас? Без подготовительных мероприятий, без переговоров? Он включил свет, и от яркой вспышки они оба зажмурились. Даже Мелани выглядела слегка смущенной.

— Где мне лучше лечь? — спросила она.

— Я и не знаю, а где вы хотите? — Он повел ее по квартире, распахивая перед ней двери, как гостиничный портье. — Это спальня, — сказал он, щелкая выключателем, и свет предъявил их взору непомерных размеров кровать, раскидываясь на которой по ночам он чувствовал себя, как на футбольном поле. — Или вот еще одна комната, где я работаю, но здесь тоже есть где лечь. — Он вошел в кабинет и сгреб с дивана книги и бумаги. — Он довольно удобный, — сказал он, надавливая на матрас растопыренными пальцами. — Выбирайте.

— Ну, это, наверное, зависит от того, хотите вы трахаться или нет.

Вздрогнув, Филипп наморщил лоб:

— Ну а сами вы что об этом думаете?

— Сказать по правде, я бы обошлась без этого. Ничего против вас не имею, но только чертовски устала. — Она медленно, по-кошачьи, зевнула.

— Ну раз так, ложитесь на моей кровати, а я буду спать здесь.

— Нет-нет, я лягу здесь, — сказала она и решительно опустилась на диван. — Все отлично, уверяю вас.

— Что ж, как хотите… ванная в конце коридора.

— Спасибо. Вы меня просто выручили.

— Ну что вы, — сказал Филипп и, пятясь, вышел из кабинета. Он даже и не знал, радоваться или огорчаться такому окончанию разговора. Эти сомнения не давали ему уснуть, и он долго еще раздраженно ворочался в своей гигантской кровати. Потом потихоньку включил радио, надеясь, что оно нагонит сон. Радио было настроено на ту волну, на которой он оставил его прошлой ночью, — на шоу Чарлза Буна. Девушка из «Черных пантер» как раз растолковывала позвонившему, как применять марксистско-ленинскую теорию революции в ситуации с угнетенными расовыми меньшинствами на высшей стадии промышленного капитализма. Филипп выключил радио. Немного погодя он пошел в ванную за аспирином. Дверь в кабинет была открыта, и недолго думая Филипп туда завернул. Мелани тихо и мирно спала — до него доносилось ее ровное, спокойное дыхание. Он сел за стол и включил лампу. Свет из-под абажура косо упал на спящую девушку, на ее романтично разметавшиеся по подушке длинные волосы, на обнаженную свисающую до пола руку. Он так и сидел в пижаме, глядя на нее, пока у него не онемела нога. Он стал оттирать ее, и в этот момент Мелани открыла глаза и уставилась на него — сначала непонимающе, потом испуганно, а потом с сонным узнаванием.

— Я книгу искал, — сказал он, потирая ногу. — Что-то не спится. — Он нервно усмехнулся. — Не дает покоя мысль о том, что вы здесь…

Мелани приподняла угол одеяла, молчаливо приглашая его в постель.

— Вот спасибо, а вы правда не возражаете? — пробормотал он, словно в благодарность за то, что кто-то уступил ему место в переполненном вагоне. Диван действительно оказался узковатым, когда он туда забрался, и ему пришлось прижаться к Мелани, чтобы не свалиться с него. Прижаться к ней, такой теплой и без всякой одежды, было одно удовольствие. «О, — сказал он, — ах!» — но в целом не все получилось удачно. Она была в полусне, а его сильно отвлекала новизна ситуации. Он слишком рано кончил и доставил ей мало удовольствия. А потом, уже во сне, она обхватила руками его шею и прошептала «папочка». Он бережно выбрался из ее объятий и вернулся к своей исполинской кровати. Но не лег на нее, а стал рядом на коленях, будто это был катафалк с убиенным телом Хилари, и спрятал лицо в ладони. О Господи, прости меня, грешного!

Нечто вроде вины испытывал в это время и Моррис Цапп, когда он, съежившись, стоял у своей двери, за которой слышались вопли Бернадетты и грозные поношения доктора О'Шея — последний при этом подвергал первую суровой каре с помощью брючного ремня, ибо застал ее за чтением непристойной книги — и не только за чтением, но и за рукоблудием, а подобные излишества (грохотал О'Шей) есть не только смертный грех, за который душа ее полетит прямиком в ад, случись ей помереть без исповеди (что, судя по ее крикам, не казалось таким уж невозможным), но и причина физического и умственного упадка, ведущего к слепоте, бесплодию, раку матки, нимфомании и параличу… Моррис переживал, поскольку упомянутой непристойной книгой был номер «Плейбоя», столь внимательно изученный им самим в тот вечер и позже предложенный Бернадетте. Возвратясь с О'Шеем от миссис Райли, он застал девушку с журналом: она рассматривала его перед мерцающим телевизионным экраном с таким увлечением, что опоздала на долю секунды захлопнуть его и запихнуть под стул. Краснея и корчась от страха, она пробормотала какие-то извинения и бочком стала пробираться к двери.

— Тебе понравился «Плейбой»? — умиротворяющим тоном спросил он. Она нерешительно качнула головой. — Тогда возьми почитать, — сказал он и бросил ей журнал, который упал к ее ногам, открывшись на развороте, где Мисс Январь заманчиво выставила перед объективом свой зад. Бернадетта одарила его смущенной щербатой улыбкой.

— Спасибочки, мистер, — сказала она и, схватив журнал, испарилась.

Вопли сменились приглушенными всхлипываниями. Услышав на лестнице шаги разъяренного отца семейства, Моррис мгновенно уселся на стул и сделал погромче телевизор.

— Мистер Цапп! — воззвал к нему О'Шей, ворвавшись в комнату и встав между Моррисом и телевизором.

— Слушаю вас, — сказал Моррис.

— Мистер Цапп, меня не касается, какие книги вы читаете…

— Вы не можете чуть-чуть приподнять руку? — спросил Моррис. — Вы мне экран заслоняете.

О'Шей послушно поднял руку и стал напоминать человека, дающего клятву в суде. Яркая картинка из рекламы клубничного мусса зависла у него под мышкой, как какой-то неприличный пузырь.