— Я не посторонняя! — с плохо скрытым бешенством, сказала камеристка.

— Вас, если будет такая нужда, я также буду осматривать без свидетелей, — холодно ответил я этой странной женщине.

— Оставьте нас, Лидия Петровна, — попросила миледи. — Доктор прав.

Лидия Петровна сначала вспыхнула, потом побледнела, порывисто вскочила и, величественно ступая негнущимися ногами, прошла в спальню, не закрыв за собой дверь.

— Ах, полно, доктор, пусть ее слушает, — слабо улыбнувшись, прошептала Елизавета Генриховна и сделала предостерегающий жест.

— У вас не было сердечных болей? — задал я двусмысленный вопрос.

— Нет, сердце у меня здоровое.

— Откройте рот, — попросил я, — и скажите: а-а-а. О, у вас воспаление миндалин. Это очень опасно, при осложнении может начаться чахотка. Лидия Петровна! — позвал я камеристку. — Будьте любезны, принесите из кухни стакан горячего молока и, если есть, малиновое варенье.

Лидия Петровна, подслушивающая наши переговоры, тут же возникла в комнате. Она вперила в меня «проницательный взор», словно пытаясь проникнуть в тайные, коварные замыслы.

— Извольте выполнять! — рявкнул я, теряя терпение. Эта нереализованная лесбиянка начала действовать мне на нервы. — Не то велю выдрать вас на конюшне, — добавил я, видя, что она не собирается двигаться с места.

Лидия Петровна побледнела и отшатнулась, как от удара. Если бы ее взгляд мог испепелить, я бы тут же сгорел дотла.

— Ну… твою мать! — закричал я и замахнулся рукой на эту предтечу феминизма.

Лидия Петровна отпрянула и выскочила из комнаты.

— Зачем вы так… — укоризненно сказала Елизавета Генриховна. — Она по-своему заботится обо мне…

— Оставьте, — довольно резко ответил я, — она заботиться не о вас, а о себе. Ваша камеристка просто в вас влюблена.

— Конечно, — согласилась миледи, — она меня, как говорили у нас в институте, «обожает», мы так давно живем вместе, что это не удивительно.

— По-моему, ваша Лидия Петровна типичная лесбиянка.

— Нет, она русская, из псковских крестьян. У моего батюшки там имение…

Я с интересом посмотрел на эту «крепостницу», но ничего объяснять не стал.

— Мне хотелось бы поговорить с вами о нашем давешнем рандеву.

— Я знаю, что вы меня осуждаете, — произнесла красавица, отводя взор. — Умоляю, забудьте то, что я вам вчера наговорила.

— Говорили вы не такие уж глупые вещи, только не совсем так, как их стоило бы говорить. В тех местах, откуда я прибыл, искусственный отец не такая большая редкость. Это вы извините меня, я сам вспылил и наговорил вам гадостей. Вы слишком хороши, чтобы отнестись к вам не как к прекрасной женщине, а как к случайной связи.

Комплимент миледи польстил, и у нее слегка порозовели щеки.

— Но ведь вы любите свою жену!

— Люблю, — сознался я, — и очень о ней беспокоюсь. И вместе с тем… И вы ведь тоже любите своего мужа?

— Да, — быстро сказала она, — всё это я хотела сделать во имя нашей любви.

Господи, как сложно оставаться верным, добродетельным супругом, глядя на хорошенькое женское личико!

Как-то сама собой ручка, которую я так и не отпустил с начала нашего разговора, оказалась у моих губ, потом моя ладонь нечаянно скользнула под широкий рукав ночного капота и стала поглаживать нежную кожу тонкой руки.

— Барыня, можно я уйду в людскую к сенным девушкам? — прервал нас голос горничной.

Елизавета Генриховна вздрогнула и убрала свою руку из моих ищущих пальцев.

— Конечно, Аглая, иди.

Горничная, радостно блеснув глазами, убежала к подружкам.

— Мы, кажется, теряем голову, — виновато сказала миледи.

— Приходите ночью ко мне, — торопливо прошептал я, услышав шаги камеристки. — Мои комнаты угловые, соседей не слышно, мы сможем поговорить…

— Я право не знаю… — начала говорить Елизавета Генриховна и замолчала. В комнату влетела Лидия Петровна.

— Вы принесли то, что я просил? — спросил я, глядя на полупустой стакан с молоком в ее руке.

— Вот молоко, — с ненавистью прошипела она и со стуком поставила стакан на стол.

Я подошел и взял его в руку. Молоко было холодным.

— Мне неудобно вмешиваться, миледи, но на вашем месте я не стал бы терпеть такого к себе отношения, — проговорил я, равнодушно глядя в окно.

— Право, Лидия Петровна, доктор имеет резон…

— Так-то вы, Елизавета Генриховна, платите за мою вам преданность! Мало я для вас сделала! Мало ночей не спала, оберегая ваш покой! Мало вас покрывала! Да захоти я, такого бы насказала про вас!..

Дело приобретало неконтролируемый оборот. Камеристка совсем сбрендила и пошла на прямой шантаж. Мне было, честно говоря, совсем не интересно, что такого может насочинять злобная эта баба. Я читал, что отношения слуг с господами часто бывали сложными, но здесь налицо была чистая дискриминация наоборот.

Миледи с ужасом смотрела на распоясавшуюся наперсницу, и было видно, что она просто боится ее.

— Не пойти ли нам прогуляться для моциона, — невинным тоном предложил я, — погода, по-моему, просто чудесная.

Обе женщины оторопело уставились на меня.

— Вы, госпожа Вудхарс, переоденьтесь для выхода, а вы, любезнейшая, пришлите сюда горничную, пусть поможет барыне.

Лидия Петровна взяла себя в руки и воспользовалась предлогом, чтобы прервать опасный для них обеих разговор, пойдя даже на то, чтобы оставить меня наедине с хозяйкой.

— Извините ее и меня, Алексей Григорьевич, но Лидия Петровна последнее время стала такой нервной…

— Почему вы терпите ее? — спросил я напрямую. — Она что, знает о вас что-нибудь такое, что вам может повредить?

Елизавета Генриховна покраснела и смутилась.

— Ничего особенного, только то, что знаете и вы, о правах наследования моего мужа. Возможно, это оттого, что она уже давно при мне и считает себя вправе…

Как и большинство своих фраз, эту миледи не договорила. У нее эти недоговоренности получались многозначительными и очень симпатичными. Впрочем, с такими глазами и фигурой она могла позволить себе много недостатков, которые делали ее еще милее.

— А почему вы не отошлете Лидию Петровну назад в отцовское имение. Я понимаю, это не мое дело, но стоит ли терпеть несносный характер вздорной бабы.

— Я уже пыталась, но она отказывается уезжать. Не жаловаться же мне губернатору на собственную крепостную.

— А вы ей дайте вольную, — посоветовал я.

— Как вольную?

— Да так. Она станет свободной и пусть делает, что хочет. Если будет докучать вам, пожалуйтесь на нее в полицию, губернатору, в конце концов.

— Я подумаю, — сказала Елизавета Генриховна. — Вообще-то раньше мы с ней ладили. Она стала такой нервной и несносной после вашего приезда. Я даже подумала, не связывает ли что-нибудь вас?

— Мне кажется, я здесь увидел ее впервые в жизни. Хотя чем-то мне ее лицо кажется знакомым.

Про себя же я подумал, что в этом времени я встречал не так уж много людей, чтобы не запомнить такую колоритную личность. И не лицо Лидии Петровны мне показалось знакомым, а странное, ничем не мотивированное высокомерие и ледяное, замораживающее величие.

— Вы знаете, Алексей Григорьевич, может быть, вы и правы, я думаю, действительно стоит отпустить Лиду на волю.

Идея ей, кажется, понравилась. Я вышел в общую гостиную и ждал, пока миледи не будет готова к прогулке. Она вышла в новом нарядном платье из голубого ситца. Я в первый раз увидел ее не в черном, и был совершенно очарован. Голубой цвет оттенял ее глаза и делал их еще более выразительными. Глубокое декольте подстегивало воображение. Я пытался быть джентльменом и не запузыривать скользящих взглядов за пазуху спутнице, хотя там и было на что посмотреть.

Мы вышли из гостевого флигеля и углубились в парк, окружающий резиденцию.

Я был здесь впервые и с интересом рассматривал искусственные гроты, беседки, павильончики разных стилей и эпох.

Все постройки содержались в отменном порядке и не напоминали заплеванные парки культуры и отдыха времен недоразвитого социализма и недоделанного капитализма, в которых развлекалась наша непритязательная публика.