Таков был человек, взявший на себя право карать; встречаемый всеобщим ужасом, он, сея мучения и оставляя за собой трупы, шел по краю, уже уставшему от долгого и кровавого гнета, и с каждым шагом ступал на непотухший вулкан религиозной вражды; поэтому, всегда готовый к мученичеству, аббат за четыре года до смерти велел вырыть себе могилу в церкви Сен-Жермен, которую избрал местом своего вечного упокоения, так как церковь эта была выстроена папой Урбаном IV, когда тот был епископом Манданским.
Поездка аббата Дюшела длилась полгода; каждый день из этих шести месяцев был отмечен истязаниями и казнями; многих пророков сожгли; Франсуазу де Брез, ту самую, что сравнивала облатку с ядом более смертоносным, чем голова василиска, повесили, а Лакуата препроводили в крепость в Монпелье, и он исчез из тюрьмы, и никто так и не догадался, каким образом он оттуда вышел; это бегство снискало ему новую славу, ибо прошел слух, будто Святой Дух, как некогда ангел — святого Петра, вывел его из темницы, где он сбросил свои оковы, подобно апостолу, и невидимый прошел мимо охранявших его стражей.
Это непостижимое бегство удвоило суровость архиепископа, так что пророки, понимая, что всем им придет конец, если они от него не избавятся, провозгласили его антихристом и стали призывать на него смерть. Аббата Дюшела предупредили о близящейся грозе, но ничто не могло умерить его усердия: во Франции, как и в Индии, целью его было мученичество, и он стремительным шагом, с гордо поднятой головой двигался к своей цели.
Наконец вечером 24 июля заговорщики числом две сотни человек собрались в лесу на вершине горы, возвышавшейся над мостом, ведущим к Монверу, повседневной резиденции архиепископа. Командовал ими некий Лапорт, уроженец Але, кузнец с окраины Дез; с ним был вдохновленный прорицатель, в прошлом набивщик матрасов, родом из Мажиставоля, по имени Эспри Сегье, после Лакуата наиболее чтимый из двух-трех десятков пророков, которые в те дни бродили по Севеннам; весь этот отряд был вооружен косами, алебардами и мечами; у некоторых были даже пистолеты и ружья.
Когда пробило десять часов — время, на которое было назначено выступать, — все преклонили колена, обнажили головы и принялись молиться так истово, словно собирались совершить дело, как нельзя более угодное Господу; затем, после молитвы, они отправились в дорогу и спустились в селение, распевая псалом, а в перерывах между стихами крича жителям селения, чтобы те сидели по домам, и угрожая убить каждого, кто покажется в дверях или в окне.
Аббат был у себя в молельне, как вдруг услыхал далекое пение, перемежавшееся угрозами; в тот же миг один из его слуг, весьма напуганный, вошел к нему, вопреки приказу хозяина, раз и навсегда запретившего тревожить его во время молитвы. Слуга сообщил, что с горы спускаются фанатики. Аббат подумал, что это — нестройная толпа, идущая освободить шестерых узников, которых он держал в оковах; эти узники были трое молодых людей и три девушки, переодетые юношами, которых настигли, когда они пытались бежать из Франции. Итак, аббат, к которому были приставлены солдаты для охраны, призвал к себе их начальника и приказал ему выступить против фанатиков и разогнать их.
Но начальнику не пришлось исполнить этот приказ, потому что фанатики сами двинулись ему навстречу. Едва он добрался до ворот аббатства, как услышал, что они уже стоят за воротами и готовятся к штурму. Начальник осажденных, по гулу голосов прикинув число нападающих, рассудил, что об атаке ему нечего думать и следует защищаться; соответственно он забаррикадировал ворота изнутри и разместил своих людей позади поспешно возведенной баррикады, под аркой, которая вела в покои архиепископа. Как только закончились эти приготовления, Эспри Сегье заметил балку, валявшуюся во рву; он собрал десяток человек, поднял ее и, орудуя ею, как тараном, начал бить по воротам, которые в конце концов подались несмотря на мощную баррикаду. Этот первый успех ободрил осаждающих, и они, поощряемые пением товарищей, вскоре сорвали ворота с петель. Тут они рассыпались по первому двору и грозными криками потребовали, чтобы им выдали узников.
Тогда начальник стражи отправил гонца к аббату Дюшела с вопросом, что делать дальше; аббат велел открыть огонь.
Неосторожный приказ был исполнен; один из фанатиков упал мертвым, и стоны двух раненых смешались с пением и угрозами их товарищей.
Тогда нападающие ринулись на баррикаду: одни крушили ее ударами топоров, в то время как другие, вонзая мечи и алебарды в проломы, протыкали тех, кто оказался за ними; те же из нападающих, кто был вооружен ружьем или пистолетом, залезли на плечи товарищам и открыли стрельбу сверху вниз. Во главе штурма стояли Лапорт и Эспри Сегье; первый мстил за отца, второй за сына, убитых по приказу аббата. Впрочем, в отряде не только их одушевляла жажда возмездия: в том же положении было еще от двенадцати до пятнадцати несчастных.
Из своей комнаты аббат слышал шум сражения; рассудив, что бой идет не на шутку, он собрал вокруг себя своих людей и приказал им исповедоваться, чтобы он мог отпустить им грехи и подготовить их к той минуте, когда они предстанут перед Богом. Едва он успел произнести святые слова, как шум раздался совсем близко: фанатики взяли штурмом баррикаду, а преследуемые ими солдаты отступили и укрылись в низкой зале, над которой была расположена комната, где находился архиепископ.
Но тут нападающие остановились: одни из них со всех сторон обложили дом, а другие устремились на поиски узников, которых вскоре обнаружили, благо те догадались, что братья по вере подоспели к ним на помощь, и что было сил принялись их звать. Несчастные, чьи ноги вот уже неделю были зажаты в колодки, которые представляли собой расщепленные балки, были высвобождены: тела их раздулись, кости переломаны, они не в силах был стоять на ногах. При виде этих мучеников за веру фанатики возопили и снова ринулись на солдат, изгнали их из нижней залы, оттеснили на лестницу, которая вела в комнату аббата, но тут солдаты стали так яростно защищаться, что нападающим дважды пришлось отступить. Тогда Лапорт, видя, что трое его людей убиты, а пять или шесть ранены, вскричал звучным голосом:
— Чада Божии, опустите ваше оружие, не будем терять время. Аббатство вместе со всеми, кто тут есть, надобно спалить. За дело! За дело!
Совет был хорош, и все поспешили ему последовать: посреди нижней залы свалили в кучу скамьи, стулья, прочую мебель, сверху набросали соломенных тюфяков подожгли, и дом мгновенно охватило пламя; тут архиепископ уступил мольбам своих слуг, привязал к оконной решетке простыни с постели, соскользнул по ним в сад, упав, сломал бедро и, помогая себе руками и одним коленом, уполз в угол ограды вместе с одним из слуг; другой тем временем пытался пробиться сквозь огонь и попал в руки реформатов, а те привели его к своему капитану. Тут раздались крики: «Пророк! Пророк!» Эспри Сегье понял, что произошло нечто новое, коль скоро его зовут, и приблизился, по-прежнему сжимая в руках горящий факел, которым поджег дом.
— Брат, — спросил у него Лапорт, указывая на пленника, — этому человеку надлежит умереть?
Но Эспри Сегье упал на колени, завернулся в плащ, подобно Самуилу, и, обратясь к Господу с молитвой, спросил у него совета.
— Нет, — произнес он вскоре, поднимаясь с колен, — нет, этому человеку умирать не следует: он был милосерден к нашим братьям, так будем и мы к нему милосердны.
В самом деле, не то Эспри Сегье и впрямь получил откровение, не то ему еще раньше было что-то известно, но узники подтвердили его слова, восклицая, что этот человек воистину отнесся к ним с состраданием. В этот миг раздался непонятный рев: один из фанатиков, у которого по приказу архиепископа был убит брат, при свете зарева, освещавшего всю округу, заметил коленопреклоненного аббата в углу стены, где тот прятался.
— Смерть сыну Велиала! — в один голос вскричали все фанатики, набрасываясь на аббата, застывшего в коленопреклоненной позе и схожего с надгробным изваянием. Слуга воспользовался тем, что все отвлеклись, и улизнул, что было нетрудно, поскольку внимание реформатов переместилось с него на аббата, который был единственным средоточием всеобщей ненависти.
