Странная у нас привычка снова делиться после смерти по религиозному признаку. Города больше не имеют продиктованной религией географии. Мы живем, перемешавшись друг с другом, но нашим телам суждено покоиться по отдельности. Именно когда нам следовало бы во всем уравняться.

Я долгое время прожила рядом с английским кладбищем. В детстве хотя бы раз в день проезжала мимо него на велосипеде. Мне нравился этот островок. Я не могла уразуметь, что это за место, его название мне мало что объясняло. Нигде больше не было французского или немецкого кладбища.

Пока я не начала писать эту книгу, я сюда ни разу не заходила. У меня было ощущение, что на него лучше смотреть с дороги, пока стоишь на светофоре. Оно представлялось мне камеей в дорожной оправе, ювелирным украшением, оставленным здесь неведомым великаном. Снизу оно всегда казалось совершенно безлюдным, и это мне очень нравилось. Быть может, из-за его овальной формы, из-за расположения между двумя дорогами с оживленным движением. Но я никогда не задумывалась о том, что у опоясывающей его ограды где-то есть ворота и что они могут быть открыты. Для меня это было место обитания мертвых, да к тому же англичан. Так далеко от моей жизни, что трудно себе даже вообразить.

Моя самая любимая подруга умерла, когда мы обе были детьми, ее похоронили на кладбище Сан-Миньято. Позади самой красивой в мире церкви, которая открывается взору из любой точки города, стоит только поднять глаза. С мостов ночью она виднеется рядом с луной, между деревьями. Но кладбище то не такое красивое. То есть может быть и красивое на некоторых участках. Но когда я ходила проведать подругу, оно мне казалось кошмарным – не столько из-за горьких ощущений, сколько из-за царящих там тесноты и беспорядка. Могилы расположены вплотную одна к другой, и на них вперемешку висят гроздья живых, пластиковых и засохших цветов. Я ненавидела эти тесно стоящие плиты и лица с фотографий, которые, казалось, косились на соседей недобрым взглядом. Я представляла, как покойники пихаются локтями в наше отсутствие. Или, пользуясь моментом, пока никто их не оплакивает, раздвигают плечи, подталкивают друг друга, чтобы отвоевать себе побольше места. Первое время я не раз принималась плакать на могиле подруги, и мне было неприятно, что какой-то тип, стоявший неподалеку, слышал, как я шмыгаю носом и что-то нашептываю. Ясно, у него там свой покойник и свое горе, раз он там стоит, но я не чувствовала никакой солидарности с ним. Я ощущала, будто он вторгается в мой мир, как если бы мне пришлось мыться на виду у незнакомого человека, сидящего на бортике ванны и глазеющего на меня.

В 1798 году английский экономист по имени Томас Роберт Мальтус опубликовал книгу под названием “Опыт о законе народонаселения”, в которой основной причиной нищеты указывал тот факт, что население растет быстрее, чем средства к существованию. В частности, если численность населения растет в геометрической прогрессии, средства к существованию увеличиваются лишь в арифметической прогрессии. Демографический рост может при этом сдерживаться с помощью естественных подавляющих факторов, таких как войны, эпидемии, голод, или с помощью превентивных факторов, таких как нравственное воздержание. Последнее, к которому Мальтус призывает всех людей и в особенности бедняков, заключается в добровольном ограничении рождаемости посредством отказа от брака. Мальтус предлагает принять все меры к снижению рождаемости и отменить “закон о бедных”, поскольку благотворительность лишь поощряет рост населения.

Я тоже думаю, что нас слишком много. И не понимаю, почему в числе всевозможных мер по сдерживанию кризиса природных ресурсов нельзя опираться и на снижение рождаемости. Это табу, которое одинаково распространяется и на восток, и на запад, на все религии. И все же из всех страданий, которые приходится выносить человечеству, не родиться – не самое тяжкое.

Приходят на ум слова Марианджелы Гуалтьери:

В шестидесятые годы вместе с первыми моделями ребенка эпохи потребления рождался и миф о девушках au pair. Целое поколение цветущих барышень ехало из Северной Европы или с юга Италии, чтобы учиться во Флоренции, Риме, Болонье, Милане. Присмотр за избалованными и невротичными детьми (хотя их неврозы, как мы уже говорили, были самыми примитивными) представлялся самым простым способом оплатить обучение в университете или выучить наш язык. Десятки тысяч итальянских отцов подвергались нешуточному испытанию: мини-юбки, вытянутые на диване стройные ноги, вечно незапертые двери ванных комнат. Старшие братья тоже, а иногда и младшие. Один приятель взволнованно рассказывал мне о своей восхитительной сексуальной инициации в возрасте двенадцати лет меж игривых бедер английской au pair, проводившей каникулы на острове Эльба. Интрижку раскрыли его родители и поспешно отослали барышню на родину. Многие из нас в шестидесятые годы внезапно прервали изучение английского по причинам, которые тогда казались нам таинственными, но которые позволили целому поколению мужчин с завидной непринужденностью пройти посвящение во взрослую интимную жизнь.

Я была белокурой, полной и неуклюжей. И я была и остаюсь женщиной, то есть при делении мира меня следовало бы отнести к тем, кто учит, а не к тем, кто учится. Женщины, как говорят, являются хранительницами секретов секса. Благодаря таинственной генетической наследственности знание это изначально заключено в их теле. Не знаю, не знаю, мне кажется, что я отношусь к третьей категории людей, не различающей мужчин и женщин: тех, кто ничего не знает. Ничегошеньки, а если знает, то быстро забывает. Мой привычный кошмар – это что кто-нибудь попросит меня с ходу ответить, кто нынешний президент Итальянской Республики или кто автор “Энеиды”. Я ничего не знаю и не могу ничему научить – какие уж там секреты секса. Но я знаю, что есть женщины, способные на это, и все мы, эротико-сентиментальные аутистки, должны каждый день возносить им хвалу.

Если не считать практики, то все, что мне известно о сексе, я узнала примерно в шесть лет благодаря книге с картинками, спрятанной в гостиной; думаю, я по недоразумению нашла ее слишком рано.

Эротизм героев этой книги в твердой синей обложке – женщины со стрижкой а-ля Кэндис Берген и коротышки, напоминающего пластмассового человечка, какими играют мальчишки, – явно стремился к нулю. Несмотря на то что они проводили время в обнимку и голышом (я до сих пор отчетливо помню их внутренние и внешние половые органы), их флегматичность породила во мне убеждение, что секс не имеет ни малейшего отношения к желанию и наслаждению. Скорее это занятие вроде развешивания белья или замены перегоревших лампочек. Такая же работа по дому, как многие другие, единственным своеобразием которой было то, что ею надлежало заниматься вдвоем и с непременной улыбкой, как это делали два моих друга-нудиста.

Через несколько дней после обнаружения синей книги о сексе, когда мы с братом, держась за руки, шли из школы через площадь Д’Адзельо, нам навстречу двинулся человек в плаще. В нескольких шагах от нас он распахнул свой плащ, чтобы продемонстрировать нам то, что – как я поняла лишь много лет спустя – было эрекцией, причем весьма хиленькой. Наложив один на другой эти два когнитивных опыта, книгу и эксгибициониста, я чуть ближе подошла к истине.