Хуго фон Штернберг усмехнулся и чуть склонил голову.

– На последний вопрос я ответить могу, – сказал он. – Моя племянница Эвелин и мой секретарь Георг Браушвиц.

Он небрежно взмахнул рукой, как бы представляя своих спутников, а затем добавил:

– Ну вот, это все, что вы вправе были спросить у меня. Теперь назовитесь сами. Или вам нечего сказать и вы обыкновенные морские разбойники?

Он взглянул насмешливо, и Степан в который раз удивился самообладанию этого властного и смелого человека. Перед ним стояли два разъяренных битвой человека с обнаженными саблями, на лезвиях которых запеклась недавно пролитая кровь, а он разговаривал с ними без тени страха.

Степану вдруг вспомнились слова старца Алипия из холмогорского монастыря.

– У всякого человека можно чему-то поучиться, – назидательно говорил иеромонах, по-старчески прикрыв веками выцветшие глаза и слегка покачивая седой головой в такт собственным словам. – Всякий человек – творение Божье и поэтому обязательно имеет нечто Божественное. Хотя бы капельку. Если ее распознать, то именно этой капельке можно у него научиться.

Вспомнив тот разговор в монастырской библиотеке, Степан подумал о том, что у немецкого епископа вполне можно поучиться многому.

– Мы не разбойники, – вскинулся Василий. – Я же сказал тебе – в Ливонии идет война, и мы воины.

– Воины? – вскинул кустистые брови епископ. – Очень интересно! И какой же страны вы воины, раз напали на легата Его Святейшества?

Он снова сурово усмехнулся и сжал тонкие волевые губы.

– А кроме того, – заметил он. – Что-то вы не похожи на шведов и датчан. Так чьи же вы воины?

Снова настал черед Василия. Он выставил вперед свою и без того крутую грудь и гордо сказал:

– Мы – воинский корабль Ивана, царя Московского и всея Руси. Вы плыли под флагом Ливонской конфедерации. А значит, корабль ваш – вражеский, и захватили мы его в честном бою.

Слова Василия, казалось, не произвели на Хуго фон Штернберга никакого впечатления. Он хрустнул костяшками пальцев и, презрительно усмехнувшись, промолвил:

– Вы лжете. У русских нет никаких военных кораблей. А царь Иван сидит где-то далеко в лесах и никогда не видел моря.

Он попросту не поверил! Совсем не поверил! Степан с Василием переглянулись.

Увидев, как его слова ошарашили незнакомцев, епископ решил, что пришла пора переломить ситуацию.

Он встал во весь рост, оказавшись мужчиной громадного роста и могучего телосложения. Взявшись правой рукой за крест, висящий на груди, Хуго сказал:

– Судя по вашему языку, я думаю, что вы поляки. Раньше я служил в Торне, где много поляков, и привык к вашему языку. Вижу сейчас, что бес вас попутал. Вы – добрые католики, которые попросту совершили ошибку.

Голос епископа сделался гораздо мягче, чем прежде, а на лице появилось строгое, но увещательное выражение.

Удивленные Степан с Василием молчали, и епископ, приняв их изумление за смущение, продолжил, все больше уверяясь в успехе.

– Все совершают ошибки, – говорил он. – Вы совершили грех, не подумав. Напали на судно, убили много людей – своих братьев во Христе. Не знаю, что толкнуло вас на это, но, если вы сейчас встанете на колени и искренне покаетесь, я подам вам отпущение греха. Бог вас не накажет, и вы останетесь по-прежнему сынами святой Католической церкви и будете пребывать в молитвенном общении с самим предстоятелем Святого Престола.

Он окинул отеческим взглядом стоявших перед ним и еще мягче проговорил:

– Ну, что же вы? Не смущайтесь! Нет греха, который Бог бы не простил при покаянии. Вставайте на колени и покайтесь.

Теперь Хуго фон Штернберг улыбался – мягко, любовно, отечески. Он стоял прямо, властный и величественный, и от имени Бога обещал прощение этим заблудшим овцам.

Первой хихикнула Ингрид. Она не удержалась и, переводя последние слова, откровенно развеселилась. За ней засмеялся Степан, и даже ошеломленный Василий нерешительно улыбнулся.

– Милый человек, – задушевно сказал Степан. – Ты, чем болтать попусту, лучше в окно посмотри. Видишь наш корабль? Вот его как раз подтащили к вашему борту. Посмотри, посмотри, мы не торопимся.

Епископ подошел к высокому узкому окну и некоторое время разглядывал «Святую Деву». Выглядела она очень неважно: безнадежно сломанная мачта и сильно поврежденная другая. Это уж не говоря о пробитых во многих местах парусах, которые точно теперь нужно полностью менять – такие прорехи не починишь.

Но парус с изображением Пресвятой Богородицы, нарисованной Федором по всем правилам греческого иконописного мастерства, остался неповрежденным, и епископ увидел его. Увидел и славянские буквы, тянущиеся по борту брига.

Потрясенный епископ обернулся, и выражение его лица теперь вовсе не походило на прежнее. На этот раз он поверил сказанному, точнее – собственным глазам. Но смириться с этим не мог, как не мог до конца осознать случившееся. Хуго фон Штернберг с детства твердо знал, что Балтийское море принадлежит немцам, шведам и датчанам. Ну, еще немножко полякам, но самую малость. А русские – кто они? Дикие люди, которые где-то далеко в звериных шкурах бродят по непроходимым лесам. Правда, сейчас они напали на несчастную Ливонию и пытаются выйти к морю. Но им это никогда не удастся, потому что быть такого не может! Дикие скифы в своих меховых шапках уберутся в леса надолго, если не навсегда.

И что же это? В центре Балтийского моря, вблизи ливонских берегов его захватили в плен эти самые дикие скифы!

– Как вы оказались здесь? – спросил он. – Кто вы и как проникли в наше море?

– Мы? – переспросил Степан. – Я капитан корабля «Святая Дева». Имя мое Степан Кольцо.

Василий вновь приосанился и выступил вперед.

– А я, – сказал он, – сотник московского стрелецкого войска боярин Василий Прончищев. А вы находитесь у нас в плену и будете доставлены в ставку русских войск. А море это – не ваше, и мы в него не проникли. Мы пришли сюда силой своего оружия и по воле Божьей останемся здесь, на этих берегах, до скончания века. И море станет нашим. Теперь все ясно?

Отвечать на дальнейшие вопросы епископ наотрез отказался. Он был потрясен и подавлен, но твердость духа осталась при нем. Более того, он даже стал еще более высокомерным с этими дикарями. Он – Хуго фон Штернберг, не должен был уронить высокое звание европейца и христианского епископа перед захватчиками.

С какой целью плывет он в Ригу? Какое задание имеет от Папы Римского? Что должен передать?

Все эти вопросы были заданы, но ни одного ответа получено не было. Епископ молчал, лишь задумчиво крутя перстень на пальце, его племянница сидела, оцепенев от ужаса, а юный секретарь был бледен, как полотно, и, казалось, вовсе лишился дара речи.

– Потом поговорим, – решил Степан, которому не терпелось пойти к своим людям, считавшим полученные трофеи. Он обратился к Ингрид и сказал: – Вели Лембиту встать тут у дверей и никого из каюты не выпускать. Мало ли что этот епископ может придумать.

– Будем пытать? – спросил Василий, когда они вдвоем покинули каюту. – Под пыткой во всем сознаются…

Степан не ждал этих слов, но когда они прозвучали, его словно подбросило. Он резко обернулся к боярскому сыну и, глянув в лицо, отрывисто спросил:

– А кто пытать будет? Ты?

– Нет, конечно, – попятился от неожиданного отпора Василий. – Почему я? Я не умею и не стану…

– И я не умею, – так же резко бросил Степан.

– Но Ипат, – нерешительно предположил боярский сын. – Он все может.

– О да, – кивнул Степан. – Ипат и вправду все может, это ты правду сказал. Жаль, что мы с Лаврентием спасли тебя однажды от Ипата. Ты имел возможность лично убедиться в том, что он может все.

Василий понял намек, и лицо его побагровело. Воспоминание о своем позоре, о страхе и смятении, а также гнев на Степана, напомнившего ему об этом, – все вместе возмутило юного сотника. А возмутившись, он перестал контролировать себя, как делал все последнее время.

– Ты как смеешь, холоп? – вскричал он, но тотчас же оборвал себя, увидев, как изменилось лицо капитана. В глазах у Степана потемнело от нахлынувшего гнева. Вся затаившаяся глубоко в душе ненависть и презрение к московским обычаям требовали выхода, но он сдержался. Не время, не место, да и вообще – не стоит.