— Знаете, я его сегодня второй раз слышу и вижу. Первый раз в Петрограде, в 1915 году, в знаменитом подвальчике «Бродячая собака». Вы там бывали?

— Нет. Мне в ту пору было всего пятнадцать лет.

— Я старше вас на три года и училась тогда в Преображенской гимназии. Ах да, я об этом уже говорила… Я была там с подругой Лизой и ее товарищем Сергеем. Так получилось, что в первый и в последний раз… Публика там собиралась разношерстная: наряду с писателями, художниками, артистами были и торговые нувориши, спекулянты, и просто богатый сброд, который ходил туда для «престижу». На сцену вышел золотоголовый юноша в голубой вышитой рубашке, темных брюках и сапогах. Это был Сергей Есенин. Он удивительно задушевно читал свои звонкие чудесные стихи. Все слушали, затаив дыхание. Вдруг послышались гиканье, свист, звон разбитых бокалов, на сцену полетели апельсиновые корки. Есенин замолчал, на лице его застыла растерянная, по- детски беспомощная улыбка. А публика бесновалась, одни аплодировали и кричали «бис», другие свистели и ругались. Внезапно шум перекрыл глубокий спокойный голос: «Стыдитесь: перед вами прекрасный, настоящий поэт. Быть может, будущий Пушкин!» С этими словами Александр Блок обнял Есенина за плечи и увел со сцены.

— Думаю, сейчас Есенин не стоял бы на сцене с растерянной улыбкой и не смотрел, как в него летят корки. Скорее, корки полетели бы обратно, а кое-кому досталось бы и покрепче, — рассмеялась Женя. — Мне его стихи очень нравятся, читала их в Питере. А услышать, как он их читает… Это просто бесподобно! Но я слышала и то, какой погром он устроил в каком- то московском кафе.

— В кафе «Домино». Мне тоже об этом известно. До сих пор от его выступления не могу прийти в себя… Слышала, что он вместе с другими имажинистами регулярно бывает в кафе «Стойло Пегаса», читает там стихи… Кафе мне не очень импонирует, но ради того, чтобы услышать Есенина, придется сходить. Не хотите составить мне компанию?

— С удовольствием, но, к сожалению, я здесь только проездом. Завтра уезжаю на Крайний Север, в Мурман. А то с удовольствием посетила бы кафе. Возможно, встретила бы там одного своего знакомого, он вроде очень близок с имажинистами.

— А как его фамилия? Я знаю многих из них.

— Блюмкин. Яков Блюмкин.

— Блюмкин? Представьте себе, знаю такого… С другой стороны, назвать Блюмкина поэтом можно с большой натяжкой, хотя он пишет стихи и даже иногда печатается. Но кто сейчас не пишет… Вы знаете, где Блюмкин работает?

— Мне сказали, что он учится в академии РККА.

— Да, это так. Он сейчас… в командировке. По приезде смогу его увидеть. Может, ему что-нибудь передать на словах или записку, письмо?

— Передайте… Меня зовут Женя Яблочкина… Скажите, что я уехала с Александром Барченко в Мурман. И еще… Нет, ничего. При желании… мой питерский адрес он знает. Простите, а вас как зовут?

— Галя Вениславская. Обязательно передам, когда увижу. А вам счастливой дороги. Может, когда и встретимся вновь. Впрочем, возьмите номер моего домашнего телефона, будете! здесь — перезвоните. Расскажите, как живется на Крайнем Севере. — Она открыла сумочку, достала блокнотик, карандаш, написала несколько цифр, вырвала листочек и протянула Жене.

— Спасибо, — поблагодарила Женя. — Вам удачи и… любви. Прощайте!

В Мурмане, молодом городе, родившемся лишь в 1916 году, семейство Барченко и Женя прожили несколько месяцев, занимаясь изучением морских водорослей агар-агар и их применением при откорме домашнего скота. Городок был небольшой, ему исполнилось всего пять лет. При «рождении» его назвали Романов-на-Мурмане, сейчас осталось только Мурман.

Женя жила в небольшой комнатке на Водопроводной улице. Зима здесь была ужасно холодная, но больше всего угнетало, что вечером некуда выйти. Единственные «увеселения» бесконечные митинги и собрания. Женя чувствовала себя здесь как в тюрьме. Работа ее не особенно увлекала, так как очень отличалась от того, чем приходилось заниматься в Институте мозга. Единственное приятное времяпрепровождение — вечер в семействе Барченко. Александр Васильевич был прекрасным рассказчиком, а его жена Наташа отлично готовила. Если бы не они, Женя прозябала бы в одиночестве.

Зимой ей часто снились мужчины, знакомые и незнакомые. Вспоминала Яшу, Володьку Кожушкевича, даже Ивана.

«Наверное, физиология… — решила она и задумалась: — А как бы сложилась моя жизнь, если бы я осталась с Иваном? Как мужчина он вполне меня устраивал, но я вряд ли бы долго терпела его кобелиные выходки, рано или поздно все равно бы сорвалась».

В Мурмане — наверное, от скуки и физиологии — Женя «закрутила» роман с одним политработником, но вскоре к нему приехала жена, хотя он до последнего твердил, что холостой…

«Вот сволочь! — подумала она, встретив счастливую парочку на прогулке. — И глянуть не на кого. Главный бич у здешних мужиков — пьянство. Женщины в основном тихие, молчаливые и терпеливые или сварливые и голосистые до невозможности. С нетерпением жду лета, когда мы отправимся в экспедицию в центр Лапландии. Иначе сойду с ума от одиночества!»

За зиму Женя два раза получила письма от мамы, которая горевала, что дочь снова покинула ее.

«Я тоже жалею, что уехала из Питера. Ощущение такое, словно отбываю здесь наказание за провинность», — думала Женя.

В конце весны, когда сошли снега, подсохла почва и тундра стала проходимой, из деревянного Мурмана отправилась экспедиция. В состав экспедиции Барченко, кроме Жени, входила жена Наташа, его единомышленник и поддержка во всех начинаниях, удивительно приятная женщина, помощницы из Мурмана Юля Струтинская и Лида Шишелова-Маркова, питерцы Александр Кондиайн, астроном, и репортер Семенов. Женщин было большинство, но они делали все, чтобы это не отразилось на скорости продвижения экспедиции.

Ближайшая цель экспедиции — Ловозерский погост, находящийся в двухстах километрах от Мурмана. Каждый день проходили по тундре не больше полутора десятков километров, а то и меньше. Дороги практически не. было. Край был очень красивый, но настолько же дикий и негостеприимный. Поверхность тундры пружинила, оставляя ощущение, что она живая. Карликовые березы, словно передразнивая красавиц берез средней полосы, путались в высокой траве. Периодически попадались участки заболоченной тайги — лопари, местные жители, называли ее тайболой. Тогда движение замедлялось, а на привалах то и дело приходилось сушить одежду.

За это время Женя выучила множество местных слов. Лопари — это название коренной народности Лапландии, саами. Зимой и летом они передвигаются на санях, которые называются кережки, лодка у них — карбас, жилище — вежа, селение — погост, колдун — тойн, шаман.

Женя не ожидала, что дорога по тундре окажется столь трудной. Каждый вечер она, обессиленная, забиралась в палатку, чуть не плача от усталости и не зная, сможет ли утром заставить себя продолжать путь. Но на следующий день собиралась с силами и без жалоб отправлялась в путь. «Вечер» — это сильно сказано. Началось полярное лето, солнце не заходило ни днем, ни ночью. Это было удивительно даже для питерцев, привыкших к белым ночам.

Самое ужасное, что постоянно сопровождало экспедицию, что было страшнее тяжелейших переходов по болоту, что не давало нормально отдохнуть даже ночью, — это комары и мошки. Особенно мошки, которых здесь называли гнусом. Почти микроскопическое насекомое обладало удивительной способностью пролезть куда угодно, чтобы откусить крошечный кусочек мяса. Их любимые лакомые места — вокруг глаз и ушей. После укуса гнуса оставалась лишь небольшая точка. Но так как их было невообразимое количество…

Первой жертвой гнуса пал Семенов. Вокруг его глаз виднелось множество точек, словно это сидели мошки, но на самом деле это были их «следы». К вечеру лицо распухло, как он пошутил, «удвоилось», поднялась температура. Но надо отдать должное, Семенов продолжал молча переносить тяготы экспедиции, ни разу не сославшись на свое состояние. Барченко дал два дня передышки в стойбище лопарей и оказался прав, так как гнус, размножившись до безобразия, переживал брачный период.