— Решитесь! — повторил Никколо, еще крепче сжимая ноги старика.

— А вы ручаетесь, — спросил старик, — что я достигну дома невредимым?

— Честь и жизнь — вот мой залог, — воскликнул Никколо, усиливая нажим на ноги.

— По рукам! — закричал старик. — Послезавтра буду у вас!

Тут Никколо вскочил и так прижал старца к груди, что тот чуть не задохнулся, закряхтел и заохал.

В эту минуту в комнату вошла Марианна. Хотя синьор Паскуале, бросив на девушку сердитый взгляд, попытался ее спугнуть, она не обратила на это ни малейшего внимания, а, напротив, подошла прямехонько к Муссо и заговорила гневно:

— Зачем вы, синьор Никколо, стараетесь заманить в свой театр моего дорогого дядюшку? Вы забываете, что отвратительная выходка, которую недавно устроили нечестивые соблазнители, преследующие меня, едва не стоила жизни горячо любимому дядюшке, его достославному другу Сплендиано и мне самой! Я ни за что не соглашусь, чтобы мой дядюшка снова подвергся такой опасности! Возьмите свою просьбу обратно, Никколо! Не правда ли, — обратилась она к Капуцци, — вы послушаетесь меня, дорогой дядюшка, и останетесь дома, а не рискнете идти к Порта дель Пополо предательской ночью, никого не щадящей?

Синьор Паскуале был как громом поражен. Широко раскрытыми глазами уставился он на племянницу. Затем одарил ее сладчайшими словами и стал обстоятельно рассказывать, как синьор Никколо обязался принять меры, которые предотвратят любую опасность на обратном пути.

— И все же, — сказала Марианна, — я остаюсь при своем мнении и покорнейше прошу вас, любезный мой дядюшка, не идти в театр к Порта дель Пополо. Извините меня, синьор Никколо, но я готова даже в вашем присутствии высказать недобрую догадку, родившуюся в моей душе! Я знаю, вы знакомы с Сальватором Розой и, пожалуй, с Антонио Скаччати. А что, если и вы в одной упряжке с нашими врагами и хотите коварным способом заманить к себе моего дядюшку, который, я это знаю, без меня в театр не пойдет, — заманить, чтобы надежнее, чем раньше, подготовить новое нечестивое покушение?

— Какое подозрение, — в ужасе воскликнул Никколо, — какое ужасающее подозрение, синьорина! Знаете ли вы обо мне что-либо столь дурное? У меня такая скверная репутация, что вы считаете меня способным на гнусное предательство? Но если вы так худо думаете обо мне и не доверяете моему обещанию помочь вам, тогда пусть Микеле, а это именно он, я знаю, вызволил вас из рук разбойников, вас проводит, и пусть приведет с собой нескольких полицейских, которые будут ждать вас перед зданием театра, — ведь вы, я полагаю, не потребуете от меня, чтобы я предоставил им места в зале.

Пристально поглядев гостю в глаза, Марианна сказала серьезным и торжественным тоном:

— Как вы сказали? Пусть нас проводят Микеле и полицейские? Да, теперь я вижу, синьор Никколо, что намерения у вас честные и что мое недоброе подозрение необоснованно! Не корите меня за мои неразумные речи! И все же не могу я преодолеть беспокойство, страх за моего драгоценного дядюшку. Прошу его не рисковать, прошу не идти по столь опасной дороге!

Выражение лица синьора Паскуале, следившего за этим разговором, подвергалось странным изменениям, и это явно свидетельствовало о борьбе, происходившей в его душе. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он рухнул на колени перед своей очаровательной племянницей, сжал ее руки, покрывая их поцелуями и орошая хлынувшими из глаз слезами, и закричал как безумный:

— Марианна, дар небесный, кумир мой! Пламя, сжигающее мое сердце, рвется наружу и озаряет ярким светом все вокруг! Ах, эти твои страхи и опасения — ведь это сладостное признание любви ко мне!

И он молил ее изгнать страх из своей души, молил явиться в зал театра, дабы внимать льющимся со сцены звукам прекраснейшей арии, какой не смог создать ни один, даже самый божественный музыкант.

Никколо тоже обратился к Марианне со слезной мольбой и повторял ее до тех пор, пока девушка не объявила о своем согласии и не обещала последовать, отбросив всякий страх, за нежным и ласковым дядей в театр у Порта дель Пополо. Синьор Паскуале был на седьмом небе и таял от блаженства. Он получил подтверждение любви Марианны, жаждал услышать свою музыку в театре и надеялся на лавры, которых так долго безуспешно добивался. Он уже предвкушал осуществление своих сладчайших грез и хотел, чтобы звезда его взошла на глазах у обоих верных друзей, — ведь он не сомневался, что, как и в прошлый раз, и синьор Сплендиано, и малыш Питикиначчо пойдут вместе с ним.

Той ночью, когда синьор Сплендиано спал, уткнувшись в свой парик, у пирамиды Цестия, к нему являлось много всяких призраков, не говоря уже о тех, что его похитили. Все кладбище шевелилось, и сотни мертвецов тянули к бедняге костлявые руки, громко жалуясь на его эссенции и отвары, причинявшие мучения, от коих они даже в могиле не могли отделаться. Поэтому, хотя Пирамидальный Доктор и не оспаривал утверждение синьора Паскуале, что нападение на них совершили не злые силы, а распоясавшиеся нечестивцы, он продолжал пребывать в мрачном настроении и, несмотря на то что не был склонен к суеверию, теперь всюду видел привидения и страдал от недобрых предчувствий и ночных кошмаров.

Что же до Питикиначчо, то убедить карлика, что на синьора Паскуале и него напали не настоящие черти, не посланцы пылающего ада, было невозможно, и он истошно вопил при каждом упоминании роковой ночи. Он не верил синьору Паскуале, утверждавшему, что за дьявольскими масками скрывались Антонио Скаччати и Сальватор Роза, и сквозь обильные слезы клялся, что, цепенея от ужаса, все-таки распознал по голосу и поведению черта Фанфарелло, щипавшего его так больно, что на животе даже остались синяки.

Можно представить себе, каких трудов стоило синьору Паскуале уговорить обоих, Пирамидального Доктора и Питикиначчо, пойти с ним еще раз. Сплендиано дал согласие только после того, как ему удалось достать у одного монаха-бернардинца мешочек с освященным мускусом, запах которого не переносят ни мертвецы, ни черти и который он хотел в случае необходимости использовать как средство обороны; Питикиначчо не мог устоять перед обещанной ему банкой засахаренных ягод винограда и, кроме того, потребовал, чтобы синьор Паскуале согласился нарядить его не в женское платье, приманившее к нему, как он сказал, черта, а в его новую крохотную рясу.

Итак, должно было, кажется, случиться то, чего Сальватор опасался: ведь, как он уверял, для осуществления его замысла нужно было, чтобы синьор Паскуале и Марианна пришли в театр к Никколо одни, без своих верных спутников.

Оба, Антонио и Сальватор, изрядно ломали голову над тем, как бы им отлучить Сплендиано и Питикиначчо от синьора Паскуале. Но какую бы авантюру для выполнения этой задачи они ни придумали, времени бы не хватило: уже следующим вечером в театре должно было совершиться покушение. Небо, нередко пользующееся самыми странными орудиями, чтобы покарать глупцов, прибегло к одному из таких орудий, дабы помочь теснимой паре влюбленных, и сделало так, что Микеле при помощи своей глупости достиг того, чего не могло добиться искусство Сальватора и Антонио.

Той же ночью на улице Рипетта перед домом синьора Паскуале случилось какое-то необычайное происшествие: послышались также ужасающие крики, брань и проклятия и кто-то так буйствовал, что все соседи проснулись, а полицейские, выслеживавшие убийцу, который пытался укрыться от них где-то вблизи площади Испании, заподозрили на этой улице новое злодеяние и поспешили сюда с горящими факелами в руках. Но когда они вместе со многими людьми, привлеченными страшным шумом, появились на месте предполагаемого кровопролития, их взору предстала такая картина: на земле как бездыханный лежал бедный маленький Питикиначчо; Микеле колотил чудовищной дубинкой Пирамидального Доктора, рухнувшего наземь в тот самый момент, когда синьор Паскуале с огромным трудом поднялся на ноги, выхватил из ножен шпагу и со всей яростью набросился на Микеле. Вокруг них валялись куски разбитых гитар. Несколько человек схватили старика за руки, не то бы он наверняка пронзил Микеле шпагой. А тот, лишь теперь, при свете факелов, увидевший, кто рвется к нему, вылупил глаза, остолбенел и как бы превратился в портрет злодея, растерянно стоящего, как сказано где-то, между силой и волей. Затем он испустил отчаянный вопль, стал рвать на себе волосы и молить о пощаде и милосердии. Что же касается Пирамидального Доктора и карлика, то ни тот, ни другой значительного урона не понесли, но получили столь изрядное число шишек и синяков, что шевелиться не могли, и пришлось кому-то доставлять их домой.