В уединенном уголке Тиргартена под высоким деревом лежал правитель канцелярии Тусман, уподобясь (тут мы воспользуемся сравнением Селии из шекспировской комедии «Как вам это понравится»[264]) упавшему желудю или раненому рыцарю, и поверял изменчивому осеннему ветру свою сердечную муку.

— О боже праведный, — вздыхал он, — ах я несчастный, злополучный правитель канцелярии; чем заслужил я поношение, свалившееся на мою бедную голову? Разве не сказано у Томазиуса, что брак ни в коей мере не вредит мудрости, а я только помыслил о браке и тут же чуть не потерял свой драгоценный рассудок! Почему достойной девице Альбертине Фосвинкель так ненавистна моя особа, при всей своей скромности наделенная многими похвальными добродетелями? Ведь я не политик, которому не следует обзаводиться женой, и уж никак не ученый юрист, которому, согласно учению Клеобула, вменяется в обязанность поучать свою жену розгой, коль скоро она его ослушается, — так чего же красавицу Альбертину пугает брак со мной? О боже праведный, какая мне выпала тяжелая доля! Почему я, миролюбивый правитель канцелярии, обречен на открытую распрю с презренными чернокнижниками и злокозненным художником, который дерзкой кистью неумело, неискусно и бесцеремонно размалевал мое нежное лицо, сочтя его за натянутый на подрамник пергамент, под какого-то исступленного Сальватора Розу[265]. Что может быть хуже! Все надежды возлагал я на близкого своего друга, на господина Стрециуса[266], очень сведущего по части химии, знающего, чем помочь в беде, но все оказалось напрасно! Чем больше умываюсь я той водой, что он мне присоветовал, тем зеленей становлюсь, причем зелень принимает самые различные оттенки и колеры, так что на лице моем весна, лето и осень все время сменяют друг друга. Ах, эта зелень погубит меня, и, если мне не удастся снова обрести белую зиму, более всего приличествующую моему лицу, я впаду в полное отчаяние, брошусь в мерзкую лягушачью икру и умру зеленой смертью!

Тусман был вполне прав в своих горьких жалобах на судьбу; с зеленой краской на его лице дело действительно обстояло очень печально, ибо это была совсем не обычная масляная краска, а какая-то искусно составленная тинктура, которая так въелась в кожу, что ее ничем нельзя было смыть. Днем злополучный правитель канцелярии выходил из дому не иначе как надвинув шляпу на самые глаза и прикрывая лицо носовым платком, и даже в сумерки он бежал галопом, да и то еще не по людным улицам, а по самым глухим переулкам, отчасти опасаясь насмешек мальчишек, отчасти боясь встретить кого-либо из сослуживцев, потому что сказался больным.

Обычно в ночной тиши мы сильней и болезненней, чем при свете шумного дня, ощущаем поразившую нас беду. Вот потому-то, по мере того как все больше и больше надвигалась тьма, все сильней и сильней сгущались черные тени в лесу, все страшней и насмешливей свистел в кустах и деревьях сырой осенний ветер, Тусману, раздумывавшему над своей злой долей, все ясней становилась безвыходность его положения.

Пагубная мысль прыгнуть в зеленую лягушачью икру и таким путем кончить свою незадачливую жизнь настолько ярко предстала перед умственным взором правителя канцелярии, что он счел ее за веление рока, ослушаться которого нельзя.

— Да, — крикнул он звенящим голосом, вскочив с земли, где лежал. — Да, правитель канцелярии, ты человек конченый! Надеяться больше не на что, добрый Тусман! Никакой Томазиус тебя не спасет, — умри зеленой смертью. Прощайте, жестокосердная мадемуазель Альбертина Фосвинкель! Вы никогда больше не увидите вашего жениха, которым так обидно пренебрегли! Сию минуту он прыгнет в лягушачью икру!

Как безумный пустился он бегом к близлежащему пруду, который в наступившей темноте казался широкой, густо заросшей дорожкой, и остановился у самого края.

Мысль о близкой смерти, вероятно, подействовала на его рассудок, и он запел визгливым пронзительным голосом английскую песенку, кончающуюся припевом: «Зеленые луга, зеленые луга!» — затем швырнул в воду «Политичное обхождение», «Придворный и государственный справочник», а также гуфландовское «Искусство продления жизни»[267] и собирался уже с разбега прыгнуть вслед за ними, как вдруг почувствовал, что кто-то крепко обхватил его сзади обеими руками.

Одновременно услышал он хорошо знакомый голос колдуна и золотых дел мастера Леонгарда:

— Тусман, что это вы задумали? Сделайте милость, не будьте ослом, выкиньте дурь из головы!

Правитель канцелярии изо всех сил старался вырваться из объятий золотых дел мастера и, почти потеряв дар речи, невнятно бормотал:

— Господин профессор, я в отчаянии, тут уж не до церемоний, господин профессор; не посетуйте на отчаявшегося в жизни правителя канцелярии, никогда раньше не нарушавшего требований приличия и благопристойности; господин профессор, говорю вам чистосердечно, хоть бы вас черти взяли вместе со всеми вашими колдовскими штучками, вашей грубостью и неучтивостью и вашим «Тусманом» в придачу.

Золотых дел мастер отпустил правителя канцелярии, и тот повалился в высокую мокрую траву.

Полагая, что он лежит на дне пруда, он возопил:

— О хладная смерть, о зеленый луг! Прощайте! Позвольте засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение, драгоценная мадемуазель Альбертина Фосвинкель. Прощай, добрый мой коммерции советник! Злополучный жених лежит у лягушек, славящих создателя в летнюю пору!

— Тусман, Тусман, теперь вы сами видите, что лишились рассудка, да к тому же еще слабы и беспомощны! Вы хотели послать меня к черту, а что если я и есть черт и сейчас сверну вам шею тут же на месте, в пруду, в котором, по вашему предположению, вы лежите?

Тусман охал, стонал, дрожал как в лихорадке.

— Но я вам зла не желаю, — продолжал золотых дел мастер, — я прощаю вас, виня во всем только ваше отчаяние, вставайте и идемте со мной.

Золотых дел мастер помог бедному Тусману подняться. Тот, совсем уничтоженный, лепетал:

— Я в вашей власти, многоуважаемый господин профессор, делайте что угодно с моим ничтожным ныне утопшим смертным телом, но покорнейше вас прошу, пощадите мою бессмертную душу.

— Не болтайте всякой чепухи, идемте скорей, — сказал ювелир, взял Тусмана под руку и повел его прочь. Но на середине дороги, которая пересекает Тиргартен и ведет к павильонам, он остановился и сказал:

— Слушайте, Тусман, вы совсем мокрый, у вас черт знает какой вид, дайте я вам хоть лицо вытру.

С этими словами он вытащил из кармана ослепительно белый платок и выполнил то, что сказал.

Когда сквозь ветви уже засверкали яркие фонари Веберовского павильона, Тусман вдруг в испуге взмолился:

— Ради бога, многоуважаемый господин профессор, куда вы меня ведете? Не в город? Не ко мне домой? Туда, где люди? В общество? Боже праведный! Ведь я не могу показаться при свете… мое появление вызовет неприятности… произойдет скандал…

— Не понимаю, Тусман, чего вы сторонитесь людей, — возразил золотых дел мастер, — не будьте же трусом! Вам необходимо выпить крепкого вина. Пожалуй, стакан горячего пунша, не то вы простудитесь и вас хватит лихорадка. Идемте со мной!

Правитель канцелярии жалобно стонал, без умолку твердил, что у него зеленое лицо, паскудно размалеванное под Сальватора Розу, но золотых дел мастер не обращал на это ни малейшего внимания и насильно тащил его за собой.

Когда они вошли в освещенную залу, Тусман закрыл лицо носовым платком, так как за длинным столом еще ужинало несколько человек.

— Что с вами? — шепнул золотых дел мастер на ухо правителю канцелярии. — Что с вами, Тусман, чего ради вы прячете, чего ради прикрываете ваше честное лицо?

— О господи, — простонал правитель канцелярии, — о господи, многоуважаемый господин профессор, ведь вы же знаете, что молодой господин художник рассердился и измазал мне все лицо зеленой краской…