– Эй, водила, мать твою туда-то! – замолотил он по крыше. – Налево и в конец улицы, там мы выпадем!
В расположении роты их ожидало очередное потрясение. В строю осталось всего несколько разведчиков – они сидели понурые и потрясенные. Из трех взводов, ушедших во вражеский тыл, вернулись восемь человек; троих из них отправили в госпиталь, эвакуированный в Лозино. Разведчики попали в засаду на пятом километре – когда пересекали очередную возвышенность. Похоже, их ждали заранее: сдала информацию через линию фронта какая-то гадина. Били в упор из пулеметов, и было слышно, как смеются фашисты, как перекликаются между собой, заключают пари, не выразит ли кто-нибудь желания сдаться в плен.
Желающих позориться перед смертью не нашлось. Горстка разведчиков под командованием капитана Калмакова пробилась с боем к лесу, забросала пулеметные гнезда гранатами и с честью вырвалась из окружения. Сам Калмаков при этом погиб, прикрывая отход своих солдат.
– Что ж вы так, сержант? – задал риторический вопрос изувеченный нервным тиком ефрейтор Девятко. – Мы там погибали, а вы с Вершининым неизвестно чем занимались?
– Отстань от них, – пробормотал раненный в плечо, но отказавшийся от госпитализации Косоруков. – Их комроты куда-то посылал, я сам видел.
Плакал, съежившись за печкой, Мишка Вершинин – как ребенок, тер глаза кулаками, всхлипывал. Зорин в ярости метался по избе, потом затих, принялся набивать желудок холодной картошкой, найденной в чугуне на печке. Когда в избу вошли трое, позвякивая амуницией, – с суровыми лицами, с ненавистными алыми околышами на фуражках, – он не удивился. И не расстроился: чему быть, того не миновать.
– Сержант Зорин, ефрейтор Вершинин, сдать оружие и следовать за нами, – объявил подтянутый субъект с погонами лейтенанта. «Да ты, дружок, хоть раз в бою-то был? – чуть не взорвался Зорин. – Или все своих по тылам подбираешь – весь такой чистый, отглаженный – да доставляешь «куда надо»?»
Виновных в неудаче Красной армии искали рьяно и доказательством вины особо не увлекались. Сорвали план командования по введению неприятеля в заблуждение, проворонили вражеское наступление, не смогли толком защитить отвоеванный рубеж – головы должны лететь налево и направо! И не только офицерские и генеральские, но и рядовые, а также головы младшего командного состава. Вполне можно было представить, что наплел руководству капитан Яворский. Факт наличия в своей группе немецкого разведчика он, понятное дело, скрыл. Стань это известно, Яворский стал бы первой кандидатурой на расстрел, не отделался бы отбытием наказания в «элитном» офицерском штрафном батальоне. Похоже, капитан имел серьезных покровителей.
Когда арестованных высадили у белого двухэтажного здания, сердце Зорина дрогнуло: в этом здании, помимо прочего, заседал трибунал 45-й стрелковой дивизии, через который он уже однажды прошел. Зорин понимал, что тогда лишь счастливый случай помог ему не отправиться в вечность. Ноги сделались ватными, дыхание перехватило. Почему государство, перед карательными органами которого человек трясется больше, чем перед идущими в атаку фашистами, считается самым справедливым на свете? Снова накатило безразличие, пропало желание отстаивать права, добиваться правды и справедливости, ведь сколь веревочке ни виться… Сами виноваты: агента живым не взяли, доказать факт его существования невозможно. А Кармазов, валявшийся на опушке в бессознательном состоянии, – не свидетель. Вот и «самодеятельность» Яворского не предотвратили…
– Какой я идиот, какой идиот, – шептал Мишка, словно молился. – Ведь имелось у меня навязчивое желание пристрелить эту суку! Так нет, пошел у тебя на поводу, гуманист ты наш ущербный.
В бывшем костеле царила суета, на которую равнодушно взирал с потолка чей-то иконописный лик. В одном из коридоров связисты протягивали кабель, в другом, наоборот, сматывали. Звуки разрывов приближались – их отлично было слышно через выбитые окна. Трибунал работал в скоростном режиме – даже отдышаться не дали, ознакомиться с делом, выступить в свою защиту. Заседатели и председатель были другие – не те, что в июле. Ротация в суде, видать, такая же, как в штрафных подразделениях. Незнакомый майор – член Военного совета дивизии, неустанно поглядывающий на часы, заседатели рангом пониже, обеспокоенно смотрящие ему в рот, автоматчики у входа – и неизменное зеленое сукно на столе, посреди которого стоял пустой графин. Временами он подрагивал от разрывов. При этом один из заседателей морщился, другой судорожно сглатывал, и только майор был спокоен. Он перебирал рукописные листы – почерк был крупный, беглый, явно доносчик торопился. Отпечатанных листов не было – некогда разводить тут канцелярию, когда враг у ворот.
Мишка возмущенно сопел, а Зорину было все равно. Потрясающее спокойствие снизошло на сержанта – будь что будет, если так угодно судьбе.
Они стояли навытяжку перед столом – без головных уборов, ремней, хорошо хоть погоны не сорвали. «Слушается дело таких-то и таких-то… Военный трибунал в составе трех постоянных членов – капитана такого-то, капитана другого и члена Военного совета 45-й дивизии майора…»
Заседание продолжалось не больше семи минут, но за это время подсудимые узнали о себе много нового и поучительного. Препятствование выполнению задания шифровальной группы, направленной из Багровичей в Слеповец, следствие чего – невыполнение приказа командования и катастрофическая ситуация на фронте. Трусость, попытка дезертирства, умышленное уничтожение государственного имущества в виде машины ГАЗ-АА, злонамеренная задержка в пути. А также убийство трех военнослужащих, двое из которых являлись носителями особо ценной информации.
– Леха, неужели всё это мы? – недоверчиво шептал Вершинин. – Да нас с тобой за это не раз, а каждый день расстреливать надо. Как ты думаешь, не из-за нас с тобой война началась в сорок первом?
– Молчать! – рявкнул, багровея, председатель. – Имейте уважение к суду, граждане подсудимые! Вам понятна суть обвинения?
– Нисколько, ваша честь, – еле слышно прошептал Мишка. И где он набрался этой пошлости: «ваша честь», с ума сойти.
– Понятна, гражданин майор, – Зорин поднял голову и спокойно посмотрел на судью. Собрался щелкнуть каблуками, но передумал.
– Имеете что-нибудь сообщить по сути предъявленных вам обвинений?
«Все-таки хорошая штука – законность, – подумал Зорин. – Разбираются, интересуются нашим мнением. А ведь могли бы сразу к стенке – без суда и следствия, по суровым законам военного времени…»
– Разрешите вопрос, гражданин майор?
– Только побыстрее, Зорин, – председатель трибунала изобразил нетерпение.
– На чьих показаниях основано обвинение? На свидетельствах капитана Яворского?
– В том числе, – подумав, сообщил председатель.
– Прошу простить, товарищ майор, но мне кажется, что показания капитана Яворского – единственные в деле. Вызывает недоумение, почему наши судебные органы верят только ему. В группе шифровальщиков, которую нам поручено было сопровождать в Слеповиц, находился агент абвера, глубоко законспирированный и долгое время работавший на германскую разведку. У нас он был известен как лейтенант Хлопотов…
Зорин излагал историю последних двух дней короткими тезисами; спешил, догадываясь, что закончить не дадут. Понимал, что все уже решено, никто не поверит фантастическим россказням разведчиков, биография одного из которых к тому же подпорчена недавним отбытием в штрафном подразделении. Но пусть услышат: заседатели, часовые автоматчики, пусть осядет у кого-нибудь в голове, не все же здесь тупицы и Фомы неверующие.
– Плохо сочиняете, Зорин, плохо, – удрученно качал головой член Военного совета. – Понимаем, времени придумать что-то связное у вас не было. Репутация членов группы капитана Яворского нам известна, как и репутация самого капитана – она безупречна. Лейтенант Хлопотов не может быть предателем, поскольку имеет правительственные награды за блестяще проведенные операции и за личное мужество, проявленное в 43-м году во время отражения атаки прорвавшегося десанта противника в окрестностях Белгорода. Посмотрите правде в глаза, Зорин. Вы с сообщником собирались захватить одного из шифровальщиков и переметнуться к немцам. А когда поняли, что это не удастся, поменяли свои планы, но капитан Яворский вас вовремя раскусил. Ладно, это лирика. Сущность предъявленных обвинений вы уяснили. Ваше отношение к совершенному преступлению мы знаем. С последним вашим словом, слава богу, ознакомились.
