— Виноват, товарищ подполковник, — Земсков отдал честь и хотел идти дальше.

— Стойте! Вы кто же будете, товарищ нарушитель воинских уставов?

Писарь зашептал ему на ухо:

— Это Земсков — разведчик. Об нем сейчас говорили в штабе.

— Земсков? Ну, теперь ясно. Разгуливаете? Хороших разведчиков воспитали, нечего сказать! Яблочко от яблони недалеко падает! — Подполковник широко расставил ноги и засунул руки в карманы шинели. — Придётся мне вас задержать, капитан, для пользы службы.

Земсков вспыхнул, но сдержался. Он понял, что имеет дело с начальником политотдела, о котором так нелестно отозвался Головин.

— Командир полка приказал мне быть у него через час. Остаётся сорок минут. Разрешите идти?

Писарь снова зашептал что-то на ухо подполковнику. Тот нахмурился, издал нечленораздельный звук и пошёл дальше.

Земсков пересёк улицу и двинулся через обледенелые кусты. Он спустился к незамерзающей речушке, перешёл по бревну на другой берег. Расположение части осталось далеко позади, когда Земсков увидел спину человека, согнувшегося в три погибели. У ног его лежал длинный снаряд с хвостовым оперением. Человек услышал шаги и, не разгибаясь, крикнул:

— Не подходите! Опасно!

Земсков узнал голос Ропака и подошёл ближе, несмотря на предупреждение.

Инженер обрадовался и испугался одновременно:

— Андрей Алексеевич, дорогой, идите отсюда, прошу вас. Я занят таким делом… Но, ради бога, никому не говорите.

Оказалось, что Ропак, вопреки всем запрещениям, разбирает реактивные снаряды.

— Я давно хотел это сделать, а сейчас, после того, что было в штабе, я обязан доказать, что вы поступили правильно. Разрывы на спарках — не случайность! — Он снова взялся за ключ.

Земсков кивнул головой:

— Да. Мне говорил офицер из полка Могилевского. У них тоже рвалось, но неизвестно почему. Давайте помогу.

Четыре разобранных снаряда лежали рядом. Пятый разобрали вместе.

— Ну вот, — сказал Ропак тоном доктора, ставящего диагноз — извольте взглянуть, Андрей Алексеевич: три снаряда не вызывают никаких вопросов, а вот на двух… Будьте любезны, подайте мне тот стакан. Смотрите: на внутренней стороне глубокие продольные насечки. При воспламенении пороха в ракетной части корпус не выдерживает давления газа и тут же разрывается. В одних случаях дело ограничивается разрывом ракетной части, в других — от детонации взрывается и разрывной заряд тротила.

— Проклятый хорёк! — проговорил сквозь зубы Земсков. — Дайте мне, Марк Семёнович, эти стаканы. Я их отнесу командиру полка.

Ропак замахал руками:

— Что вы, милый мой, с ума сошли?

Только теперь инженер понял, что в его исследованиях заключалась двоякая опасность: разрыв снаряда и взрыв гнева Арсеньева. Но Земсков был неумолим:

— Мы обязаны все показать капитану третьего ранга, что бы ни было потом. Какое это имеет значение, когда речь идёт о жизни наших людей?

Ропак не соглашался. Земсков настаивал:

— Вспомните, как мы с вами везли снаряды из Развильного. Для чего? Чтобы спасти дивизион. Сейчас вы рисковали жизнью, разбирая снаряды. Зачем? Из любопытства? Пошли!

Инженер сдался:

— С вами не поспоришь, Андрей Алексеевич. Пошли. Только позову своих, чтоб покараулили здесь все эти потроха.

Через четверть часа Земсков, сильно прихрамывая, вошёл в штабной блиндаж и положил на стол два снарядных корпуса.

3. ВЕСНА

Весна началась неожиданно. Ночью хлынул тёплый дождь. Наутро со всех гребней с рокотом катились потоки. Дороги сразу развезло, а там, где не ходили и не ездили, ещё лежал ноздреватый снег. Небо очистилось куда быстрее земли. Юго-западный морской ветер безжалостно выметал серые клочья туч. Под его порывами не стонали, а пели голые кусты и обнажались тёмные склоны, готовя плацдарм для свежей зелени, которая где-то в глубине уже поднималась в решительное наступление. Дсин и Абин, соревнуясь в лихости, неслись скачками наперегонки к тому месту, где, сливаясь воедино, они устремлялись на север, в кубанские степи, словно показывая пример бойцам. Но бойцы не нуждались сейчас ни в каких примерах. В каждой части только и говорили о предстоящем наступлении. Разумеется, никто не сообщал официально о планах командования, но наступление казалось теперь таким же естественным делом, как приход весны. Оно могло начаться чуть раньше или чуть позже, но сама природа человеческого мышления не допускала сейчас ничего, кроме нашего наступления. Враг чувствовал, а может быть, и знал через свою разведку о том, что скоро начнутся крупные события. Его нервозность проявлялась в усилении артогня, в активности авиации. Но теперь уже не одни немецкие самолёты хозяйничали в воздухе. Ежедневно штаб армии сообщал зенитчикам всех частей воздушный пароль: «две красные, одна зелёная», или «белая, две красные». Ночью то и дело раздавался гул моторов и вспыхивали разноцветные ракеты: «Не стреляйте! Мы — ваши друзья — советские лётчики!» Чаще всего это были хлопотливые труженики фронта — двухкрылые «кукурузники». Их уважительно называли теперь лёгкими ночными бомбардировщиками. Днём появлялись настоящие бомбардировщики «ДБ», вёрткие истребители «Лавочкины» и изящные «Айркобры». А однажды Сомин увидел в поле своего бинокля двухкилевой стремительный самолёт незнакомой конструкции. Он оказался пикирующим бомбардировщиком Петлякова. На новые самолёты смотрели с обожанием, с гордостью: «Эти дадут джазу!» — восторгались бойцы. Но и старые знакомцы — «кукурузники» — тоже неплохо «давали». Весь полк следил за боем «Мессершмитта-109» и «По-2». Казалось, «кукурузнику» не миновать гибели. Руки тянулись к винтовке, к пулемёту, чтобы помочь ему. Все четыре орудия Сомина приготовились открыть огонь, но страшно было попасть в своего. «Кукурузник» вертелся волчком, в то время как быстроходному «мессу» приходилось всякий раз описывать огромную кривую для каждой новой атаки. Но вот, кажется, все кончено: «мессершмитт» устремился по прямой, в погоню за неуклюжим двухкрылым самолётом. Сейчас хлестнёт из пулемётов — и все. «По-2» удирал во все лопатки, как кролик от гончей, вытянувшейся в стремительном беге. «Кролик» мчался к крутому горному склону. В последний момент он вильнул в ущелье, где, казалось бы, не проскочить и велосипедисту, а разогнавшийся «месс» врезался со всего маха в скалу. Жаль — не слышно было советскому лётчику, с каким восторгом приветствовали на земле его победу.

Одним из зрителей этого боя был офицер с погонами майора береговой обороны. Он стоял у края дороги вблизи Кабардинского перевала и напряжённо следил за схваткой. Когда «мессершмитт» врезался в гору, майор вынул носовой платок и вытер пот со лба. Потом он засмеялся и сказал стоявшему рядом шофёру:

— За эти полминуты устал так, будто сам вёл воздушный бой.

Шофёр согласился:

— Натурально, товарищ гвардии майор. Я вот, когда сижу рядом с водителем, завсегда притомляюсь сильней, нежели б сам за баранкой.

Они сели в машину и поехали дальше. Майор с интересом присматривался к незнакомому ландшафту. Двое суток назад он был ещё в Москве. На аэродроме провожали жена, дочь и кое-кто из приятелей. Жена держалась молодцом, а дочка — та не представляла себе, что отец уезжает надолго, может быть навсегда. Она просила привезти мяч и обязательно красный с зелёным. Майор последний раз поцеловал жену, пожал руку товарищам. Как всегда, было сказано:

— Счастливой дороги! Встретимся, только вот где?

— Лишь бы не в госпитале, — ответил он, — встретимся где-нибудь на Украине или лучше — в Германии.

Как только Москва скрылась за призрачной горной цепью кучевых облаков, мысли его, обгоняя самолёт, полетели к настоящим горам. Но вот прошли сутки, и он здесь — среди самых настоящих гор Западного Кавказа.

Две сотни километров на машине вдоль побережья и через перевал заняли куда больше времени, чем перелёт из Москвы на Кавказ. Просто не верилось, что через несколько часов — конец пути. Схватка маленького мирного «кукурузника» с хищником «мессершмиттом» была первым боем, который увидел майор после нескольких месяцев вынужденного пребывания в тылу. Может быть, поэтому он так волновался.