Вынужденное безделье раздражало Арсеньева. Ему казалось, что оно размагничивает бойцов. Они прижились по хатам, подружились со своими хозяйками. Человек легко привыкает к хорошему. Пьют молочко, иногда и самогон, закусывают жареной рыбкой.

Дверь скрипнула. Хозяйка — женщина лет тридцати пяти, в чёрном платке, накинутом на полные плечи, ещё свежая и статная, как большинство казачек, неслышно прошла по комнате в своих мягких сапогах и поставила прямо на карту крынку парного молока.

Он поблагодарил и осторожно отодвинул молоко в сторону. Хозяйка не уходила:

— Пейте, Сергей Петрович. Ну его с той картой!

Она села рядом, почти касаясь синего кителя своим плечом. От всей её уверенной, ладной фигуры веяло спокойным теплом. За открытым окном, задёрнутым кисейной занавеской, проходил патруль. Арсеньев узнал по голосу одного из наводчиков второй батареи. Матрос лениво рассказывал своему спутнику:

— Закрываю, значит, дверь, а она сама, голубушка, тут как тут. Здо-ровая такая молодица, ровно телка…

Капитан-лейтенант поднялся со скамьи, надел фуражку и молча вышел. На углу деревенской улицы, надрываясь, буксовала застрявшая в грязи полуторка. Шофёр громко ругался, а двое матросов бросали под колёса кирпичи.

2. КРЕПКИЕ НЕРВЫ, ВЕРНЫЙ ГЛАЗ

Генерал Назаренко разрешил оставить дивизиону морскую форму. Это было большой радостью для Арсеньева. Не зря ему сразу понравился этот моложавый, подвижный генерал с проседью на висках. По своему положению Назаренко подчинялся непосредственно командующему фронтом. Ему ничего не стоило отстоять своё мнение в штабе армии. Но, что было удивительнее всего, в самом дивизионе нашёлся человек, который, как выразился Яновский, «решил перекрасить моряков в защитный цвет». Это был майор береговой обороны Будаков. И, надо сказать, аргументы его казались вполне убедительными. С наступлением тёплых дней, когда подсохли прифронтовые аэродромы, авиация противника наведывалась все чаше. Двухфюзеляжный корректировщик, прозванный на фронте «рама», появлялся по нескольку раз в день. Проходили цепочкой хищные «юнкерсы» с черно-жёлтым поджарым брюхом, рыскали над дорогами пары увёртливых «мессеров», выискивая себе лёгкую поживу.

— Чёрная форма размаскирует нас! — горячо уверял Будаков. Это было правильно. Арсеньев и Яновский скрепя сердце разрешили выдать всем летнюю солдатскую форму. Бушлаты и бескозырки не отбирали. Они оставались как бы выходной формой. Все командиры по-прежнему ходили в мичманках, составлявших непредусмотренное никакими уставами сочетание с хлопчатобумажными гимнастёрками. «Там будет видно! — отмахивался Арсеньев от армейского интенданта. — Начнутся бои, тогда посмотрим».

Именно в этой смешанной форме дивизион вышел на выполнение первой боевой задачи на юге.

Рассвет застал батареи в степи. Боевые машины, врытые до половины в землю, были готовы к открытию огня. Расчёты отдыхали после работы. Всю ночь матросы рыли аппарели для машин и боезапаса, укрытия и ходы сообщения.

— Дождались! — ворчал Шацкий. — Из моряков стали землекопами! — Его мозолистые ладони не впервые держали лопату. Кочегар почти не чувствовал усталости, в то время как многие другие лежали вповалку на росистой степной траве. Но Шацкому казалось унизительным рыться в земле.

— Пехота — ей положено. А наше дело: залп, и отдать швартовы, выбрать якорь!

Залп дали, когда совсем рассвело, но машины оставались в аппарелях. Лейтенант Рощин с наблюдательного пункта пехотного полка передал по телефону: «Снаряды легли точно. Комполка просит ещё один залп».

После второго залпа появилась тройка «юнкерсов». Они шли прямо на дивизион, выстраиваясь на ходу в цепочку. Сомин не отрывал бинокля от самолётов. «Когда видишь врага и знаешь, как его поразить, — думал он, — самая серьёзная опасность не кажется очень страшной».

Головной «юнкерс» накренился на левое крыло и с воем пошёл в пике. Расчёты боевых машин скрылись в укрытиях. Только зенитчики оставались на поверхности земли.

Сомин почувствовал сильное желание лечь плашмя на траву. Ему хотелось стать плоским, как лист бумаги. Он сделал над собой усилие, взглянул на Земскова. Лейтенант стоял во весь рост, высоко подняв руку:

— По пикирующему — огонь!

Дружно заработали все три автоматические пушки. Трассирующие снаряды прочертили воздух. В это время из самолёта вывалилось несколько чёрных комочков. Они были видны только какую-то долю секунды. Когда загрохотали разрывы, Сомин вздохнул с облегчением. Бомбы легли далеко позади.

Второй самолёт спикировал левее огневых позиций, но вместо того, чтобы устремиться снова вверх, он окутался дымом и почти отвесно упал на землю. Черно-багровый костёр взметнулся на том месте, где самолёт врезался в степь. Третий «юнкерс» отвернул и ушёл, сбросив бомбы куда попало. Земсков и его бойцы с удивлением наблюдали эту сцену.

— Что за номер? — сказал Сомин. Он снял каску и вытер ладонью холодный пот со лба. — Ведь мы сейчас не стреляли.

— Мы здесь не одни, — ответил Земсков.

Дивизион уже вытягивался на дорогу. Машины Сомина и Клименко, как обычно, встали в хвост колонны. Земсков вскочил на подножку. Когда они проехали метров сто, лейтенант тронул Сомина за плечо:

— Видал, Володя, как нужно стрелять? Вот кто сбил «юнкерса»!

У самой дороги торчал из глубокой аппарели тонкий ствол с небольшим раструбом. Это было такое же 37-миллиметровое орудие ПВО — ПТО, какие были у моряков, но только не на машине, а прицепное. У орудия стоял горбоносый темнокожий человек с орденом Красного Знамени на гимнастёрке. Он помахал пилоткой и крикнул:

— Заезжай в гости, товарищ моряк!

Дивизион остановился неподалёку. После ужина, когда стемнело, Сомин сказал Клименко:

— А что, сходим к тому зенитчику?

Клименко — младший командир срочной службы — всегда слегка подтрунивал над Соминым.

— Чего я там не видел? — сказал он, пожимая плечами. — Пушка обыкновенная и елдаш обыкновенный. Тебе, конечно, в новинку сбитый самолёт.

— А тебе не в новинку? И не все ли равно — русский ли он или, как ты говоришь, «елдаш»?

Клименко пожал плечами. Он тоже не сбил в жизни ни одного самолёта, но самодовольная ограниченность службиста, который считает, что он добился очень многого, возвысившись на две ступеньки над равными себе, не позволяла ему восхищаться теми, кто не выше его по положению в армии.

— Елдаш есть елдаш, — глубокомысленно заметил Клименко, — послужишь с моё, тогда узнаешь. А самолёт — дело случайное. Подвезло ему — значит попал.

— Не везенье, а уменье! — сердито сказал Белкин. — Разрешите мне пойти с вами, товарищ сержант?

Сомин пошёл с Белкиным. Лейтенант охотно отпустил их.

Командир орудия очень обрадовался гостям. Это был средних лет азербайджанец, говорливый, шумный, стремительный, с быстрыми и точными движениями тёмных рук. Ахмат Гаджиев имел уже на своём счёту одиннадцать самолётов. Восемь из них были сбиты при пикировании. Сегодня он сбил двенадцатый самолёт.

— Пикировщик — хорошо! — говорил Гаджиев, усаживая Сомина на устланную травой ступеньку окопчика. — Фашист видел зенитчика. Думает — сейчас его уничтожим. Зенитчик испугается, — Гаджиев забавно скорчился, закрывая лицо руками, — забудет стрелять, а мы, как молния, упадём, шарахнем ему бомба прямо в морда. Да?

— Конечно! — смеялся Сомин. — Именно так он думает.

Гаджиев вскочил, и лицо его сразу стало злым и напряжённым:

— Пускай думает! Смотри сюда. Сам садись за штурвал! Сам — обязательно! Ни на секунда не выпускай из коллиматор! Упреждение не надо, курс не надо, скорость не надо…

— А что надо?

— Крепкий нервы надо, верный глаз, как у горный орёл — вот что надо! «Юнкерс» свистел, пугал, прямо на нас летел, а ты сидел как сталь — ты и штурвал, больше ничего. Вот вошёл в пике, — Гаджиев показал рукой, как входит в пике самолёт, — сейчас бомба пускать будет. Уже нога на педаль держит. Да? А ты тоже держи нога на педаль и как раз нажимай раньше, чем он. Только не спеши! Близко подпускай. В тот самый секунд, как ему надо бомбы бросать, выходить из пике, — он показал рукой, как самолёт выходит из пике, — сбивай его к чёртовой матери, матрос!