Мона отвернулась от окна.

– Гадость какая, – равнодушно сказала она. А затем заговорила серьезно и настойчиво: – Мама, хочу тебя кое о чем попросить. Я уже говорила тебе: за границей я не пользовалась титулом, почти о нем забыла, и теперь, дома, мне не хотелось бы к нему возвращаться. Мне нравится быть «мисс Вейл». Может быть, мне так себя и называть? В конце концов, это все-таки мое собственное имя!

– Да что ты, милая! – воскликнула миссис Вейл. – Сама посуди, до чего это будет странно звучать! Что люди подумают?

– И все же я бы обошлась без титула, – настаивала Мона.

– Милая, это невозможно. Ты же замужняя женщина, точнее, вдова – и в глазах закона, и в глазах света. Называть себя «миссис Вейл» ты не можешь, это будет вовсе ни на что не похоже, и уж конечно, тебе никак снова не стать «мисс»!

– Да, наверное. Глупая мысль. Мне просто вдруг подумалось… хорошо бы начать все сначала!

– Это несложно, – с улыбкой откликнулась миссис Вейл. – Выходи за хорошего человека – вот у тебя и начнется новая жизнь!

– Вот этого не будет! – решительно ответила Мона. – Никогда!

Голос ее прозвучал с неожиданной силой и страстью, и мать подняла на нее удивленный взгляд.

– Но почему… – начала она.

Мона ее остановила:

– Извини, мамочка. Не обращай на меня внимания. Я просто устала.

– Разумеется, милая. Не успела ты в дом войти, а я уже надоедаю тебе разговорами о будущем! Сейчас я хочу только одного – чтобы моя любимая дочурка подольше побыла со мной! Бог свидетель, как я истосковалась по тебе за эти годы!

Миссис Вейл положила руку дочери на плечо.

– Но теперь ты со мной – и не могу описать, как я рада!

– Спасибо, мама! – Нагнувшись, Мона поцеловала мать в щеку.

– Что-то я раскисла, – проговорила миссис Вейл, утирая глаза платком. – Мона, детка, устраивайся у камина и будь как дома. А мы с няней пойдем затемним окна. Окна в холле мы закрываем досками – поднять их можно только вдвоем. Столько хлопот да и расходов!

– Мне помочь?

– Нет, что ты! Сегодня твой первый день дома: мы будем о тебе заботиться, а ты отдыхай. Я ненадолго. А ты, пожалуйста, пока поищи недовязанный шарф цвета хаки, он должен быть где-то здесь. Ума не приложу, куда я его засунула, а ведь надо закончить его до завтра!

– Это так важно? – проговорила Мона, оглядываясь кругом. Она помнила, что мама вечно кладет вещи в самые неожиданные места, а потом не может их найти.

– Да, завтра у нас собрание Вязального клуба. Или Общества помощи фронту? Вечно их путаю.

– А между ними есть какая-то разница?

– О, разница огромная! – воскликнула миссис Вейл. – Правда, я сама толком не пойму какая. Но, надо тебе сказать, дорогая, у нас в деревне из-за помощи фронту разгорелись настоящие баталии – прямо-таки собственная война началась! Долго рассказывать, да и не стоит, но в конце концов мне удалось добиться компромисса. И Вязальный клуб, и ОПФ собираются здесь, в Аббатстве, каждую неделю, но в разные дни. ОПФ заседает в столовой, а Вязальный клуб – здесь, в гостиной.

– Если в разные дни, то почему бы им не сидеть в одной комнате? – спросила Мона.

– Право, сама не знаю, – пожав плечами, ответила миссис Вейл. – Должно быть, неприязнь между ними так сильна, что мы с няней чувствуем, как эта враждебность висит в воздухе.

– Но это же просто смешно! – улыбнулась Мона.

– Разумеется! Во всяком случае, сама я ссор и раздоров терпеть не могу, так что вступила в оба общества разом. И это меня выручает – конечно, кроме тех случаев, когда я по рассеянности преподношу носки, связанные для ОПФ, Вязальному клубу или наоборот. Тогда мои дары встречают гробовым молчанием.

– Ну, я вязать не умею, – заметила Мона, – так что мне не суждено вступить ни туда, ни сюда, – и слава богу!

– Кто знает, кто знает, – отозвалась миссис Вейл. – В обоих обществах состоят весьма настойчивые дамы. Ладно, милая, а теперь поищи, пожалуйста, шарф – он мне очень нужен!

Миссис Вейл вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Однако, оставшись одна, Мона не стала искать потерянный шарф. Вместо этого она застыла посреди комнаты, невидящим взором глядя в огонь камина.

Затем, словно вдруг проснувшись, подняла руку к портрету сэра Фрэнсиса Вейла над камином. Нажала пружину, спрятанную в уголке резной рамы, – и стенная панель по другую сторону камина медленно, бесшумно отъехала в сторону.

Мона поколебалась несколько мгновений, глубоко вздохнула – и шагнула в тайную комнату[1], где много веков назад сэр Фрэнсис вместе с аббатом монастыря прятался от людей королевы Елизаветы.

Комнату, где полвека спустя еще один Вейл скрывался от «круглоголовых»[2], разорявших его поместье.

Комнату, в которой Лайонел впервые ее поцеловал.

В маленьком квадратном помещении, обшитом дубовыми панелями, стояли два старинных кресла с высокими спинками и prie-Dieu[3]. Свет проникал сюда сквозь хитро сделанные, незаметные снаружи отверстия в стене. Сейчас снаружи было пасмурно – и в тайной комнате царила почти полная темнота.

Мона закрыла за собой потайную дверь и замерла в полумраке. Воздух здесь был спертым, пахло пылью и тленом; и все же ей казалось, что воздух этой комнаты все еще напоен счастьем – тем блаженством первой любви, с которым встретилась она впервые в этом тайном укрытии.

Тогда тоже была зима, но снежная – на улице намело такие сугробы, что из дому не выйдешь. Кто-то предложил поиграть в прятки, и первыми отправились прятаться Мона с Лайонелом. Именно Лайонел предложил скрыться в тайной комнате.

– Но это же нечестно! – возразила Мона. – Эта комната – семейный секрет, чужие о ней не знают. Они никогда нас не найдут.

– А мы сделаем так, – ответил Лайонел, – спрячемся там, и пусть они хорошенько нас поищут, а потом, когда обыщут весь дом, мы незаметно выйдем и удивим их, появившись в каком-нибудь очевидном месте. Пошли!

Мона согласилась: с приезжим кузеном, таким взрослым и красивым, она охотно соглашалась во всем. Они нажали спрятанную в раме пружину, и дубовая панель отъехала в сторону. Лайонел с Моной прокрались внутрь и закрыли за собой потайную дверь.

Тайная комната освещалась бледным, почти призрачным светом, в этом полусвете их лица были едва различимы. Казалось, Мона и Лайонел вдруг оказались в каком-то ином мире, вне времени и пространства.

Оба молчали. Мона ощущала между ними странную напряженность, от которой дыхание замирало в груди. Никогда прежде она не чувствовала ничего подобного. С самого сегодняшнего утра она шутила и смеялась, но сейчас, когда Лайонел взглянул ей в лицо, смех замер у нее на устах.

– Мона! – проговорил он тихо, почти шепотом. Она не отвечала, и он повторил: – Мона! Почему ты дрожишь?

– Не знаю, – так же, полушепотом, ответила она.

И все же знала. Она дрожит оттого, что он стоит так близко к ней, что склоняется все ниже, что обнимает ее и привлекает к себе, что голова ее как будто сама собой падает ему на плечо… Губы их сблизились – и на мгновение Лайонел замер.

– Какая же ты красивая! – проговорил он. – Мона, красавица моя!

И он ее поцеловал. Первый в жизни поцелуй, перевернувший весь ее мир: все вокруг пустилось вскачь, расцвело нестерпимо яркими красками, кровь загрохотала в ушах, и счастье, нахлынувшее, как океанская волна, казалось таким мощным и всепоглощающим, что едва не внушало страх.

Он целовал ее глаза, губы, нежный изгиб шеи; он был нежным и опытным, он понимал, что она, словно пойманная птичка, трепещет в его руках.

Губы его ловили ее пальцы, касались ладоней – и снова обращались к губам.

– Красавица моя! Моя милая!

Голос его дрогнул; Лайонел, искушенный, утонченный, уверенный в себе молодой дипломат, не мог совладать с собой. Мона еще дрожала – однако наслаждалась впервые познанным ощущением своей женской силы.