Но ему надо было сказать.

– Одному охраннику в глаз выстрелил. Такая огромная черная дыра в голове. Кулак можно засунуть! Второго – в живот. Он за пять минут до того плотно пообедал… Часа два мучился бедняга, прежде чем отбыть на тот свет…

Платон замолчал, делая намеренную паузу, ожидая ее вопроса.

И она случайно спросила.

– А третий?

– Третий?.. – Капитан стянул синие военные трусы, аккуратно положил на сиденье стула. Подошел к ней, обнял за талию, провел рукой внизу живота, отчего она, ненавидя себя, задрожала всем существом, но нижняя часть ее тела уже зажила отдельной жизнью, затерлась о его обнаженность, нетерпеливо ожидая вторжения. – Третий?.. Третьим, вернее третьей, была девочка четырнадцати лет… Она шла мимо… – И он ловко соединился с нею, так патрон входит в отлично смазанное ружье.

– Случайно? – Она застонала, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.

– Как же! Чтобы потом не признала! Прямо в сердечко пулька попала. Единственная дочка была у родителей. Налюбоваться не могли. Холили, лелеяли… Семья инвалидов. У него что-то с ногами, у матери глаза почти не видели… А дочку нормальную родили…

«Сволочь!» – ругался зародыш. Ругал он этим словом и отца, и гэбэшника. Обоих ненавидел. Одного за собственное возникновение, другого за насилие. Но вот что самое интересное: задавая себе вопрос, хотел бы он быть сотворенным женского полу, то есть Космосом, зародыш отвечал себе честно – нет. Нет, нет и нет!!! Лучше быть исследователем, чем то, что исследуют!.. Быть похожим на свою мать он уже в утробе не желал. Чтобы тебя насильно чихвостили, а ты бы еще удовольствие от этого получал!.. Спасибо!.. В этой ситуации роль капитана, пусть и омерзительная, зародышу больше нравилась, да и расстреленный отец, хоть и убийцей создан, вызывал определенное сочувствие. Быть похотливой сукой, когда тебе Божественным провидением отведено место Вселенной, ужаснее не придумаешь!.. А это – его мать!

Он поднатужился и выделил тройную порцию яда.

Она чуть было не захлебнулась.

– Расстреливают очень просто, – продолжал капитан. Он знал, что каждого интересует данный процесс, столько всякого намысливают про это. – Никаких урановых рудников, никакой специальной машины… Выводят из камеры, ведут в специальное помещение, ставят к стенке и зачитывают приговор. «Именем Российской Федерации… Назначенное судом наказание… Привести в исполнение»… Потом стреляют. Стараются в затылок, чтобы меньше мучился. Потом врач свидетельствует смерть и время ее наступления…

На момент конца АНТОНОВСКОГО рассказа она уже кричала в полный голос. Затыкал в своей комнате уши Се-Се. С проваленным ртом смотрела отупело на стакан с челюстью Слоновая Катька… Кричала отчаянно, а Платон доходил уже молча, выставив вперед нижнюю челюсть. Вурдалак, да и только…

– Где его похоронили?

– Расстрелянных не хоронят! – Уже через минуту его челюсть вернулась в обычное человеческое состояние. – Их бесследно закапывают! Когда сжигают…

Она не могла на него смотреть. Ненавидела и себя, и его. Себя знала, за что. Его – нет. Вероятно, за то, что не любила.

– А вдруг судебная ошибка? – вскидывалась она. – разве не бывает?

Он уже одевался, зная, что ночевать она его не допустит. Считал ее сукой за это. Был зависим до болезни, мучился, находясь без нее, отчаянно, но поделать ничего не мог. Оставалось лишь мстить по-мелкому. Что он и делал…

– Ошибки бывают. Тракторист-целинник, говоришь?.. Ты его руки видела? Он за всю жизнь лопаты в руках не держал. Только пачки денег и бабские задницы!

На этих своих словах у него защемило в груди, обдало адреналином кишки. Представил ее ягодицы в руках с холеными наманикюренными пальцами.

Ей было и так впору вешаться, а здесь ноги не удержали, и она сползла по стене, откинув голову на горячую батарею. Первый раз при нем заплакала. Вспомнила Пашкины пальцы…

Рыжая, бледная, как луна, голая…

Сука-а!!! – вскипел в нем адреналин.

Он сумел промолчать, тихо произнес «пока» и вышел вон.

Утром следующего дня в Юлькину коммунальную квартиру ворвалась Ксанка. По пути к комнате подруги она высокомерно оглядела Се-Се, который за глаза называл соседскую подругу селедкой или драной оглоблей. Ему всегда хотелось спросить ее, не играла ли она когда-нибудь в баскетбол с мужчинами, но природная скромность не позволяла. Слоновая Катя сравнивала подругу Юльки с длинным белогвардейским мундштуком для папирос. Почему белогвардейским, ей самой было неизвестно, но точно не красноармейским. Бабского в Ксанке имелось мало, если не сказать совсем ничего – полнейшая Юлькина противоположность. Шкелетина, басит прокуренным голосом, ни задка, ни передка… Слоновой Катьке нравились лишь кольца на Ксанкиных пальцах. Массивные, с большими камнями, зелеными и лазурными. Она тоже такие хотела… Еще Катька знала, что у Ксанки есть мужчина по имени Чармен, или прозвище у него такое… Видала раз, но мельком… Такие нравились ей – небольшого роста, со жгучими черными глазами, с такими же черными волосами, украшенными волнистыми седыми прядями. С носом армянина или еврея, этот Чармен казался мужчиной крепким, крутого нрава. Приходил на давний Юлькин день рождения. Вел Ксанку не под руку, а держал за предплечье заросшими черными волосами пальцами, словно косулю за горло, чтобы даже не рыпалась. У него тоже имелось замечательное кольцо, скорее перстень, с золотой ящеркой, прилепленной к камню…

– Здрасьте, – пронеслась по коридору Ксанка. Се-Се не расслышал приветствия, а Катька коротко напутствовала гостью.

– Ты предупреди ее, чтобы не орала ночами! Выселим на сто первый километр!

Шкелетина в ответ даже не удостоила чернь поворотом головы. Грохнула толстенной Юлькиной дверью.

Она лежала в несвежей постели, уставив свои чистые глаза в потолок с лепниной, сохранившейся с дореволюционных времен.

Ксанка не ругала ее, не увещевала взять себя в руки, просто пробасила коротко:

– Рассказывай!

И она все выложила. Бесстрастным голосом.

Поведала зачем-то о подполковнике с голубым стеклянным глазом, о расстрелянном Пашке и о гэбэшнике Антонове, которого ненавидит, но по-бабски без него не может, такого у нее не было, она даже блюет от кайфа.

Ксанка здесь немного удивилась, но вида не показала. В ее сексуальном опыте подобного не имелось.

– Он в КГБ работает, – повторила Юлька.

Радостно, – резюмировала Ксанка, закурила длиннющую «Яву-100», за секунды наполнив комнату клубами дыма. В нем, седом, тотчас заиграло солнце, выскользнувшее из-за зеленого церковного купола.

Юльке от вкуса табака, от Ксанкиного запаха чистого тела, смешанного с французскими духами, которые где-то умудрялся раздобыть Чармен, от солнечного луча вдруг стало чуточку легче, она даже улыбнулась, но здесь рвотный позыв заставил ее тело метнуться, выворачивая желудок наизнанку.

Ксанка за мучениями подруги наблюдала со спокойствием отлично просоленной селедки. Прав был Се-Се… С удовольствием затягивалась сигаретиной, пока не скурила третью до фильтра… Здесь Юльку отпустило. Она отвалилась на мятые подушки и тяжело дышала ртом.

– Собирайся! – скомандовала Ксанка.

– Куда?

Губы бледные, в глазах слеза.

– Там узнаешь!

Сопротивляться Юлька была бессильна. Ксанка ловко подтянула на нее чулки, прочно закрепив их на поясе… Свитер поверх голого тела… Юбка чуть мятая… Туфли…

А на улице, на всякий случай, дожидался в надраенной до блеска «Победе» Чармен.

– Давай к Равиковичу! – опять скомандовала Ксанка, когда они с Юлькой уселись на мягкий автомобильный диван.

– Конечно, – не вдаваясь в детали, согласился Чармен.

И они поехали по утренней Москве, под звуки радио, на котором вместе работали, слушая радостную программу «С добрым утром!», надеясь, что утро действительно окажется добрым и радостным, что их молодость все победит! Во всяком случае, их с Юлькой молодость. Чармена в расчет никто не брал. Чармен сам все рассчитывал.