Мое убежище служило пять лет. Да, целых пять лет, до тех самых пор, пока не кончилась революция!..

Однажды меня выдали, а случилось это из-за мальчишки, который по отцу был родом из нашего племени.

Что поделаешь, молодой был и понятия ни о чем не имел! Ему, наверное, лет пятнадцать исполнилось. Мать его, моя соседка, отправилась в Шенуа, к своей дочери, которая жила там с мужем. А перед уходом попросила меня:

— Последи за ним! Мальчишка молодой, несмышленый, если будет бродяжить, его живо схватят!

И вот, стало быть, он остался у меня на то время, пока мать в отлучке была. Однажды он вышел, чтобы полить сад. Мать-то наказывала ему: «Не забывай поливать сад каждую ночь!» Так вот в ту ночь он проспал и пошел поливать, когда солнце уже высоко стояло…

Его задержали французские солдаты и привели ко мне, а я его сначала даже не признала. Вместо отцовских шаровар на нем были европейские брюки. Да и лицо они ему намазали какой-то пудрой. А на голову он нацепил шляпу!.. У меня и в мыслях не было, что это он. Но стоило ему заговорить, как я сразу узнала его голос.

— Все так и есть, — сказал он им, — так и есть…

Вот тогда-то они и сожгли мой дом в первый раз.

Когда вернулась его мать, я без всякого стеснения рассказала ей обо всем, что натворил ее сын.

— Ну и что? — ответила она, ничуть не смутившись. — Раз французы его поймали, что же ему оставалось делать? Умирать, что ли?..

Когда горела моя мыза, один мужчина, дом которого находился неподалеку, у самой дороги, кричал:

— Поделом ей!.. Когда партизаны собирались устроить у нее убежище, я советовал этой женщине: «Не соглашайся!» А она мне в ответ: «Я согласна пойти даже на смерть!» Вот теперь и посмотрим, каково это — идти на смерть!

Когда кто-нибудь проходил мимо дома этого крестьянина, он непременно приставал с расспросами: «А не кормят ли они там сейчас партизан?»

Впрочем, сын его приходил самолично удостовериться в моем несчастье и своими глазами видел, что они даже кастрюли и те все перебили у меня! Но я по-прежнему стояла на своем и на другой же день решила развести огонь промеж камней, чтобы накормить партизан, и я таки накормила их! «До конца, я пойду до самого конца, — твердила я. — Остальное в руках Аллаха!»

А сосед тем временем все следил за мной. Потом стал доносить: «Такая-то рота останавливалась у Сахрауи Зохры!.. Такая-то катиба…»

Увы! Мы ведь грамоте не обучены. Мы не пишем рассказов о том, что нам довелось вытерпеть и пережить!.. Зато тебе наверняка попадались другие, которые отсиделись в укромных уголках, а теперь рассказывают невесть что!

Они ничего нам не оставили: ни скотины, ни корма, ничегошеньки. Даже козы! Всего они нас порешили…

Мало того, солдаты наведывались даже к тем людям, которые сдавали мне внаем маленькие наделы, приходили и спрашивали:

— Это чьи коровы, уж не Сахрауи ли Зохры?.. Ах, так это ее добро?

И они жгли все подряд, так что мы всего лишились! Тогда я решила: «Пойду в деревню!» Но «братья» сказали:

— Не сдавайся!

— Я и не собираюсь сдаваться, — отвечала я. — Хочу только спуститься в деревню, потому что здесь у меня ничего не осталось!

— Не надо, не ходи!

Но я все-таки пошла в деревню. Партизаны и туда явились, чтобы установить со мной связь. Но меня выдал лесник: он видел один раз, как они шли по лесу. «Куда это они идут?»- подумал он. А потом понял, что они шли ко мне.

И вот однажды на рассвете ко мне заявились жандармы и связали меня.

— Так это ты не желаешь признавать французов? За кого ты себя принимаешь?.. Там, в горах, ты все хотела доказать нам что-то, а теперь и здесь за свое принялась!

Они стали угрожать мне, думая, что я испугаюсь. В тот день я сказала себе: «На этот раз они наверняка убьют меня!»-и сразу как-то успокоилась. Но Аллах смилостивился надо мной. Среди них находился некий Али, родня мне по матери.

— Как, — воскликнул он, неужели эта старуха сожгла все в окрестных горах? Вот эта самая старуха?.. Либо вы сейчас же отпустите ее, либо я снова уйду к партизанам!

Да, так он им и сказал, потому что человек этот был партизаном, а потом «перекинулся». Конечно, с тех пор как он стал работать на Францию, я опасалась его. Увидев меня в деревне, он, случалось, заходил ко мне, я брала у него белье постирать и давала ему поесть… А как же иначе, разве мы не родня по матери?

В тот раз, когда меня арестовали, я недолго пробыла в тюрьме-то!

Новый мой дом стоял почти что на опушке леса… «Братья» освободили эту хибару, решив, что «та женщина непременно вернется сюда!». Хозяин дома жив до сих пор, но мы тогда не платили ему за жилье. Это был его вклад в революцию.

Сколько за все это время я переменила жилья — и не упомнишь!.. В конце концов, выйдя из тюрьмы, я решила вернуться к себе на мызу. Откуда мне было знать, что, спустившись в следующий раз в деревню, я окажусь в палатке, словно кочевница какая!

В самом начале у меня была тридцать одна корова… А под конец не осталось ни одной! Солдаты все у меня отобрали!

Мызу мою поджигали три раза. Когда они поднимались в горы и видели, что все у нас в порядке, они понимали, что, пока их не было, «братья» заново отстроили наш дом! А черепицу на крышу они приносили с помещичьих ферм. Французские солдаты опять все уничтожат. А «братья» опять принесут черепицу с французских ферм и отстроят нам жилье… Тут снова возвращаются французы… Потом уж мы решили готовить пищу прямо под открытым небом, потому что стены были, а крыши не было, случалось нам и в лесу иногда готовить.

На третий раз отправили нас в деревню. Спустили с гор и поселили в палатках. Вода в уэде как раз начала прибывать. А нам ничего не дали: ни одеял, ни еды. Оставили кто в чем был. Они думали, мы умрем. А мы взяли да не умерли… Расселились кто куда смог: кто к родному брату, кто к двоюродному. Я же отправилась в Хаджут к своей племяннице Дженнет. Спряталась у нее и все время твердила:

— Осторожней, Дженнет! Если станут говорить, что твоя тетка прячется у тебя, ни за что не признавайся! Скажи, что меня нет!

Как заслышу, бывало, какой-нибудь шум или разговор у дверей, тут же прячусь под матрасом, проскользну, словно змея!.. А когда люди уходили, я спрашивала:

— Ну что, ушли?

— Ушли!

Боялась я, хоть и знала, что люди эти приходили с чистым сердцем, «во имя Аллаха и его пророка», и все-таки если бы они увидели меня, то потом наверняка проговорились бы, а могли и такое сказать: «Лла Зохра из Бу Семмама тут! А раз она пришла, то из-за нее и Хаджут могут спалить!» Так что мне приходилось прятаться!

Чего только со мной не приключалось! О Аллах, чего только мне не довелось пережить!

Дженнет сидит у порога, прямо на полу или на белоснежной бараньей шкуре.

Косой солнечный луч падает на ее большое тело, скрытое под пестрой хлопчатобумажной накидкой. Толстая коса черных волос обрамляет тонкие черты ее лица. Она ждет: супруга ее забрали, когда военный патруль остановил на дороге автобус, с тех пор прошел уже год; где-то он теперь, в какой тюрьме, в каком лагере, а может, он давно погиб? Дженнет грезит о сыновьях и дочерях, которые так и не родились у нее за все двадцать лет бесплодной супружеской жизни.

В глубине комнаты, в самом углу, притулилась ее старая тетя, спустившаяся с гор. Ее едва видно, зато явственно слышна ее неумолчная жалоба:

— Не пускай их сюда, о дочь моей сестры! Может, хоть на этот раз твои болтливые соседи ни о чем не проведают, будь они прокляты, сердца у них нет, у этих выродков, живодеров, отродьев гиены!

Голос звучит то мелодично, то хрипло, жалобные причитания разбавляются время от времени цветистыми проклятиями. Потом после минутного затишья слышится привычная молитва… Сама Дженнет никогда не молится, даже если слышит заунывные призывы муэдзина, рассыпающиеся причудливыми арабесками.

Нести стражу вошло у нее в привычку: вдруг постучит чей-то ребенок, надо успеть остановить его в прихожей. Любопытные соседки с окрестных террас то и дело посылают к ней своих ребятишек: то яйцо им требуется, то ложка паприки, а то чашка пуашиша; когда сахара не хватает, а когда муки. Дженнет знает, что они все знают, эти сплетницы, завистницы, неугомонные сыщицы. Ведь наверняка судачат на их счет, болтают, что старуха явилась плести сети заговора, строить новые козни, подобно свахе или ворожейке… Они воображают, что опустевшее супружеское ложе не дает покоя недавней вдове, оставшейся без потомства, в безмолвном одиночестве…