на их долю. Переходная ступень должна была быть хотя бы частично

функциональной, иначе она бы не прошла естественный отбор и не смогла

бы служить эволюционным мостом к возникновению более сложных

функций языка.

Понять, что это мог быть за мостик, основная цель данной главы.

Уточню, что под «языком» я не подразумеваю только «коммуникацию». Мы

часто используем эти два слова как синонимы, но в действительности они

сильно различаются. Например, мартышкаверветка. У верветок три типа

крика «тревога», чтобы предупредить других о хищнике. Крик о леопарде

приказывает стае бежать наутек к деревьям. Крик о змее заставляет

мартышек встать на задние лапы и вглядываться в траву. А когда мартышки

слышат крик об орле, они смотрят наверх в воздух и ищут убежище в кустах.

Хочется сделать вывод, что эти крики как слова или, по крайней мере,

предшественники слов и что у мартышек есть примитивный словарь таких

слов. Действительно ли мартышки знают, что там леопард, или они просто

инстинктивно бегут к ближайшему дереву, когда прозвучал сигнал об

опасности? Или, может быть, крик означает просто «карабкайся» или

«опасность на земле», а не более богатое и сложное понятие леопарда,

которое прячется в лабиринтах человеческого мозга? Этот пример говорит

нам, что коммуникация не совсем язык. Как воздушная сирена или пожарная

сигнализация, крики мартышек это общие сигналы опасности, которые

относятся к частным ситуациям, они ничем не похожи на слова.

Мы можем перечислить пять характеристик, которые делают

человеческий язык уникальным и радикально отличным от других типов

коммуникации, которую мы наблюдаем у мартышек или дельфинов:

1. Наш запас слов (лексикон) огромен. К восьми годам у ребенка в

обиходе 600 слов цифра, которая уходит в отрыв от мартышек-

верветок на два порядка. Можно, конечно, возразить, что это вопрос

количества, а не качественный скачок; может быть, у нас просто

память получше.

2. Только люди (и это важнее, чем объем лексикона) пользуются

служебными словами, которые существуют исключительно в

контексте языка. Если слова «собака», «ночь» или «непослушный»

относятся к реальным вещам или событиям, то служебные слова

существуют только в привязке к их лингвистической функции.

Поэтому, даже несмотря на бессмысленность предложения «Если

галмпук был буга, тогда гадул будет тоже», мы понимаем условную

природу высказывания благодаря словам «если» и «тогда».

3. Люди могут использовать слова «офлайн», то есть говорить о вещах

и событиях, которые в данный момент недоступны для наблюдения

или существуют только в прошлом, будущем или в гипотетической

реальности: «Я видел яблоко на дереве вчера, и я решил, что сорву

его завтра, но только если оно уже зрелое». Такого уровня

сложности нет в спонтанных формах коммуникации у животных.

(Обезьяны,

которых

учат

языку

знаков,

могут,

конечно,

использовать знаки в отсутствие предмета знака. Например, они

могут показать знак «банан», когда голодны.)

4. Только люди, насколько нам известно, могут использовать

метафору и сравнение, хотя здесь мы вступаем уже в серую зону:

пограничную между мыслью и языком. Когда альфа-самец

показывает свои гениталии, чтобы запугать соперника и добиться от

него подчинения, не аналог ли это метафорического «иди на ...»,

которым люди пользуются, чтобы оскорбить друг друга? Даже если

и так, этот ограниченный тип метафоры остается далеко позади

наших каламбуров и стихотворений или описания мавзолея Тадж-

Махал Рабиндранатом Тагором, как «капля слезы на щеке времени».

Опять возникает таинственная грань между языком и мышлением.

5. Гибкий, рекурсивный синтаксис есть только в человеческом языке.

Большинство

лингвистов

выделяют

эту

особенность

как

доказательство того качественного прыжка между коммуникацией у

животных и у людей, возможно, потому, что в синтаксисе больше

системности и его можно определить точнее, чем другие, более

туманные аспекты языка.

Эти пять аспектов человеческого языка в общем и целом уникальны.

Из них первые четыре часто рассматривают вместе как протоязык. Этот

термин изобрел лингвист Дерек Бикертон. Как мы увидим, протоязык создал

условия для последующего возникновения и развития более сложной

системы взаимодействующих частей, которую мы называем, во всей ее

полноте, настоящим языком.

В НАУКЕ о МОЗГЕ две темы всегда привлекали гениев и чокнутых.

Первая сознание, а вторая происхождение языка. В XIX веке было

предложено так много сумасбродных идей о происхождении языка, что

Парижское лингвистическое общество ввело формальный запрет на все

статьи об этом. Общество утверждало, что при таком небольшом количестве

промежуточных эволюционных стадий вся эта затея не может увенчаться

успехом. Но, скорее всего, лингвисты в то время были так увлечены

запутанностью законов самого языка, что им было неинтересно, как все эти

правила появились. Однако цензурный запрет и отрицательные прогнозы

плохо работают в науке.

Ряд когнитивных нейробиологов, включая меня, считают, что главное

направление исследований лингвистической науки придает слишком

большое значение структурным аспектам языка. Большинство лингвистов

констатируют, что грамматические системы по большей мере автономны и

на этом основании избегают вопроса о том, как эти системы

взаимодействуют с другими когнитивными процессами. Они проявляют

интерес только к законам, которые являются фундаментальными для

мозговых цепей, отвечающих за грамматику, а не к тому, как эти цепи

работают. Такая узкая перспектива лишает стимула дальше исследовать, как

этот механизм связан с другими мыслительными способностями, такими как

семантика (которую ортодоксальные лингвисты даже не рассматривают как

аспект языка!), и как развились эти области из эволюционно более ранних

мозговых структур.

Лингвистов можно простить и даже похвалить за их осторожность в

вопросах эволюции. Когда так много работающих частей пересекаются так

согласованно, сложно выяснить или хотя бы представить, как язык мог

эволюционировать в случайном по большому счету процессе естественного

отбора (под естественным отбором я имею в виду прогрессивное накопление

случайных отклонений, которые повышают способность организма

передавать свои гены следующему поколению). Несложно представить себе,

как отдельная черта, например длинная шея жирафа, может стать

результатом такого относительно простого процесса адаптации. Предки

жирафа, у которых из-за мутировавших генов развились более длинные шеи,

получили больше доступа к листьям деревьев и в итоге жили дольше и имели

больше потомства. Таким образом, полезные гены увеличивались от

поколения к поколению. В результате длина шеи увеличивалась.

Но как могут многочисленные черты, каждая из которых сама по себе

без других была бы бесполезной, эволюционировать вместе? Многие

сложные системы в биологии служили для тех, кто претендует на

разоблачение эволюционной теории, аргументом в пользу так называемого

разумного замысла идеи о том, что жизнь настолько сложна, что могла

появиться только с помощью Божественного вмешательства, руки Божией.

Например, как мог глаз позвоночных эволюционировать через естественный

отбор? Линза и сетчатка обоюдно необходимы, так что одна была бы

бесполезна без другой. А у механизма естественного отбора по определению